Василий Смирнов - Сыновья
Ночью в гостинице Анна Михайловна долго не могла уснуть. В номере было непривычно светло от уличного освещения. Тревожили приглушенные звонки трамваев, редкие, но басистые гудки автомобилей и непонятные шорохи за стеной. Город, видать, никогда весь не спал по ночам, какая-то часть его бодрствовала.
Ворочаясь, Анна Михайловна заскрипела пружиной матраса.
— Не спишь? — окликнула ее смоленская знакомая.
Анна Михайловна вздохнула:
— Не спится… Устала, а глаза не закрываются, хоть ниткой веки зашивай… Я все думаю, какая ты молодчина.
— Почему молодчина?
— По всему. Вот с речью выступила… как заправдашный оратор… И с Калининым разговаривала, со Сталиным. А я не смею.
— А ты попроси слова и поговори… или в перерыв подойди.
— Ой, что ты! — Анна Михайловна испугалась и даже закрылась с головой одеялом. Потом высунула нос, подумала. — Мне слова не сказать. На работе я не уступлю, а на слово робкая… Да и о чем беседовать, не знаю… Спи, спи, милая, беспокою я тебя своей болтовней… утро скоро, спи… — Она затихла, притворилась спящей, вскоре действительно уснула и спала так долго и крепко, что опоздала к завтраку.
В этот второй и последний день совещания Анна Михайловна видела, как распознаются люди.
На трибуне был директор треста по конопле, бритый, губастый и солидный такой мужчина. Дела у него в тресте, видать, шли неважно, но директор не хотел в этом признаться и, утирая платком красное потное лицо, захлебывался словами.
— Выкручиваешься, парень… Ну-ну, холку тебе сейчас натрут, — сказала себе Анна Михайловна.
— Этот прием для нас большое счастье, — тараторил директор, повышая голос до крика. — Это для нас колоссальная зарядка, и мы на долгие годы так себя зарядим, что еще не то сделаем.
— Зарядки много, а конопли мало, — сказали ему из президиума, и в зале долго не смолкал смех.
Директор торопливо налил себе из графина стакан воды и, жадно проглотив ее, стал сбивчиво объяснять, почему трест работает плохо. Он, директор, принял меры, своевременно сигнализировал, но…
— Неудобно идти через голову… Наркомзема, — пробормотал он, заикаясь.
— С каких это пор неудобно стало идти в Цека? — строго спросили его из президиума.
«Правильно, — мысленно одобрила Анна Михайловна. — Коли не ладится дело, иди и чистосердечно скажи, кто мешает… Может, ты сам себе мешаешь».
Выступали агрономы, специалисты из Всесоюзного научно-исследовательского института льна, и много нового открылось Анне Михайловне. Она записала некоторые советы агрономов себе в блокнот и решила применить их на своем участке.
Совещание приближалось к концу. Был объявлен перерыв, и Анна Михайловна, идя по коридору со своей приятельницей из Смоленской области, опять увидела Сталина, окруженного колхозницами. Приятельница вдруг остановила ее и, решительно примяв обеими руками сиреневый берет, протолкалась в середину.
— Товарищ Сталин! — сказала она громко и замялась. — Вот тут моя знакомая… хочет с вами поговорить, а стесняется.
Сталин усмехнулся, все расступились, он подошел к Анне Михайловне и поздоровался.
Она смутилась, забыла, как его зовут, и отчество забыла, оттого еще больше растерялась и долго держала его ладонь в своей дрожащей руке. Спрашивая, откуда она, и как ее имя и как ее величают, что она делает в колхозе, Сталин пошел с Анной Михайловной по коридору.
Отвечая с запинкой, Анна Михайловна искоса, вблизи, взглянула на него, и первое, что ей приметилось, была серебряная седина, тронувшая волосы у висков. «Седые волосы, как у меня», — подумалось ей. Это ей почему-то особенно понравилось, она вспомнила его имя и отчество и неотрывно всматривалась в Сталина. Да, точно, он был немного выше ее ростом, выглядел значительно старше, чем на портретах, и худощавым. «Парное молоко бы ему пить», — подумала она и невольно вспомнила, как Леша, муж ее, любил хлебать парное молоко с ржаными лепешками. Грустно и ласково улыбаясь, она продолжала разглядывать Сталина. Просторная защитного цвета тужурка удобно сидела на нем, не мешая и не стесняя его. Широкие, такого же цвета, как тужурка, брюки были по-крестьянски вобраны в хромовые, на спокойном каблуке, русские сапоги.
— Колхозники наказывали передать… что они одобряют партию, вас, Иосиф Виссарионыч… Народ одобряет!
— Спасибо, — просто сказал Сталин. — Партия гордится доверием своего народа. Мы все — слуги народа, ваши слуги, Анна Михайловна.
Анна Михайловна смутилась, потом, собравшись с духом, рассказала о колхозе, о своем льне, который она вырастила, сняв по двенадцати центнеров волокна с гектара.
— Очень хорошо, — сказал Сталин. — И как это вам удалось?
Анна Михайловна усмехнулась:
— Глаза страшатся, а руки делают.
Сталин на миг задержался, взглянул на нее и с уважением пожал ей еще раз руку.
— Сколько вам лет, Анна Михайловна?
— Без двух шесть десятков… будет летом.
Сталин покачал головой.
— Не переутомляйте себя. В вашем возрасте это вредно.
— А вам сколько лет, Иосиф Виссарионыч? — спросила Анна Михайловна, щурясь.
— Без трех… шесть десятков… будет зимой.
— A-а! Только на один год? Но ведь у меня, Иосиф Виссарионыч, участочек два гектара, а у тебя… у вас — малость побольше… Ровно бы тоже не след утомляться… Вы бы к нам приехали, в колхоз. Эх, и молоко у нас парное!
Сталин рассмеялся, полез в карман за трубкой.
— Да его и у нас тут хватает… молока парного.
Они гуляли по коридору, и Анна Михайловна неторопко рассказывала. Прозвенел звонок, коридор опустел, а Сталин все слушал ее, вглядываясь через непритворенную дверь в зал.
— Двойни? — переспросил он, когда она заговорила о сыновьях. — Счастливица… И без отца воспитала?
Он одобрительно кивал головой, и когда Анна Михайловна рассказала, как сыновья ее работают сейчас в колхозе, он вынул изо рта трубку и, поглаживая усы, улыбнулся:
— В мать пошли… Хорошая мать!
И тут Анна Михайловна дрогнула, заторопилась, заговорила, что вот не привезла, как другие, подарочка, а есть у нее заветный снопик льна, пожалуй, повыше ее будет ростом.
— Подарочка? От вас, Анна Михайловна?.. Да вы нам такой подарочек привезли, лучше и не надо, — остановил ее Сталин. — Ваши сыновья — вот подарок.
Он подвел ее к окну и, глядя куда-то вдаль, помолчал.
— А лен — это хорошо. Очень… — задумчиво сказал Сталин. — Но лен — что? Лен — дело наживное… Дети — вот главное… Они наше будущее, наша надежда… Ради кого проливали кровь, умирали отцы и матери? Ради детей своих… Ради кого мы с вами живем, боремся, строим? Ради детей своих… Мы начали, они завершат наше дело, сменят нас, стариков, донесут наше знамя до победного конца… Не правда ли? Дети наши — счастье наше.
Он опять помолчал, потом шагнул, встав совсем близко, поднял правую руку и, вытянув указательный палец, как бы убеждая, сказал:
— Берегите свое счастье, Анна Михайловна!
XXIIВечером совещание закрылось, но участников его попросили не разъезжаться.
— Ты знаешь почему? — шепнула на ухо Анне Михайловне колхозница из Смоленской области. — Нас орденами наградят. Мне Михаил Иванович сказал.
— Ежели всех награждать — орденов не хватит, — усмехнулась Анна Михайловна.
Они посетили Мавзолей Ленина, осмотрели Кремль, музеи, побывали в театре и, разумеется, покатались на метро. Все было ново, интересно, особенно лестница, которая спускала и поднимала людей и вдруг из ступенчатой превращалась в бегущую дорожку и ставила человека на изразцовый пол. Хороши были музеи. В театре, как в жизни, горевали и радовались люди. Но ничто так не потрясло Анну Михайловну, как Мавзолей Ленина.
Когда она увидела это величественное мраморное сооружение, часовых, неподвижно стоявших у входа, молчаливую очередь посетителей, у нее на глаза навернулись слезы.
Она ступила на порог Мавзолея, и ее сразу окружила тишина. Анна Михайловна шла, затаив дыхание, почти на ощупь, держась за мраморную стену. Камень был гладкий, чуть влажный, как памятник на могиле под липами.
На возвышении, в стеклянном гробу, лежал Ленин. Он словно спал. У него был высокий ясный лоб. Тужурка на нем была простая, темно-коричневая.
Анна Михайловна медленно обошла гроб кругом, не сводя горячих глаз с Ленина. Перед ней была вечность. И она поклонилась этой вечности.
Выйдя из Мавзолея и заметив, что некоторые посетители снова встают в очередь у входа, она поступила так же.
И весь остаток дня Анна Михайловна была тихая, неразговорчивая, отказалась идти в кино и рано легла спать. Ей приснилось, что она третий раз была у Ленина. Он по-прежнему лежал в хрустальном гробу. Она поцеловала Ленина в лоб, он открыл глаза, встал, и они долго о чем-то хорошо разговаривали…
