Людмила Уварова - Лики времени
Она рассказывала вроде бы спокойно, даже улыбалась, но Корсакову подумалось: должно быть, нелегко ей было, до того нелегко…
Ему уже не раз приходилось замечать: сильные мужественные люди о всякого рода былых своих переживаниях и неприятностях рассказывают обычно с улыбкой, легко, не жалуясь, не требуя сочувствия.
Впрочем, почти все люди всегда вспоминают о пережитом в достаточной мере легко. Что пройдет, то будет мило, ну, мило не мило, во всяком случае, прошло, кончилось — и дело с концом…
Так думал Корсаков, а его дочь между тем подала самовар, расставила стаканы по столу, вынула из буфета банку с малиной.
— Мои ребята летом малину в лесу собирали, — сказала. — А я ее в банку, немного сахару, и верите, прямо такая, словно ее только вчера собрали. Попробуйте, пожалуйста…
Он с удовольствием вслушивался в ее голос. Кажется, закрыть глаза — и сразу покажется: это Дуся говорит, та, прошлая…
Старик пил стакан за стаканом, в промежутках то выкуривая папиросу, то стараясь хорошенько откашляться.
— Вам надо немедленно, срочно бросить курить, — сказал Корсаков.
Старик покачал головой:
— Привычка — вторая натура.
— Ему надо, по-моему, непременно лечь в больницу, — сказала Валя. — А как вы считаете?
Она явно избегала называть Корсакова по имени-отчеству. Почему бы это? Не хотела? Или не запомнила? Или просто так для нее удобнее?
— Я тоже так считаю, — сказал Корсаков.
— Ну и беспокойная же ты, Валентина, — начал старик, глубоко затянувшись. — Вот, право же, гляжу на тебя и мать-покойницу вспоминаю. Дуся тоже такая была беспокойная, все о ком-то пеклась, все о ком-то заботилась, а о себе и думать не думала…
Медленно покачал головой.
— Вот и получилось, что ушла раньше времени…
Корсаков перевел глаза на Валю, увидел, она глядит на старика с едва заметной насмешкой: ему подумалось, она хочет что-то сказать старику, но не решается. Может быть, постеснялась постороннего человека? Ведь она, надо полагать, считает Корсакова посторонним, ведь ей же ничего не известно…
— Дуся мне недавно приснилась, — продолжал старик. — Будто бы сижу я на берегу, вон там, — он махнул рукой в правую сторону, должно быть, где-то там была река или озеро. — Сижу, гляжу на небо, закат такой розовый, и облака все румяные, словно пенка от варенья, и тут Дуся подходит ко мне, говорит: «Идем домой, я молочка надоила»…
Он сунул в рот новую папиросу, стал чиркать спичкой, но спичка, очевидно, была сырой, мгновенно гасла. Валя взяла коробок, лежавший на буфете, чиркнула спичкой, старик прикурил, затянулся, выпустил струю дыма.
Валя взглянула на Корсакова, потом спросила:
— Еще чаю? Давайте я вам налью…
— Спасибо, не хочу, — ответил Корсаков и, чтобы как-то переменить разговор, спросил: — Как вашим мальчикам живется в городе?
Валино лицо оживилось.
— Кажется, ничего. Я у них на прошлой неделе была, они оба в общежитии…
— А учатся где?
— В школе механизации сельского хозяйства, это что-то вроде техникума.
— А старуха сказала, в институте, — проговорил Корсаков.
— Какая старуха? — удивилась Валя.
— Я с ней возле сельсовета познакомился, она там на крылечке сидела…
— Это такая высокая? — Валя улыбнулась. — Тетя Поля, уборщица. Она считает, что все и всех знает, и, конечно, все неточно. А вообще славная старуха.
Кто-то порывисто, с силой постучал в окно. Валя живо подошла, распахнула створку окна.
— Валя, одна нога здесь, другая там, — отчеканил белобрысый парнишка, с любопытством оглядев Корсакова и тут же снова обращаясь к Вале, — Василий Степанович велел звать тебя поскорее!
— Иду, — отозвалась Валя. Пояснила Корсакову: — Опять какое-то ЧП на ферме. Сам председатель туда явился…
— Я провожу вас, — сказал Корсаков.
— Что вы, не надо, я сейчас побегу быстро, вам за мной не угнаться.
— Тогда пойду прогуляюсь, — сказал Корсаков. — У меня немного голова разболелась, подышу свежим воздухом.
Ему не хотелось оставаться вдвоем со стариком.
Ведь он, Корсаков, знал все, что было, знал, как старик поступил с Дусей, как жестоко обидел ее. Может быть, Дуся и простила его, даже наверняка простила, а он не хотел. Не мог простить.
«Сам хорош, — мысленно обругал он себя. — Тоже рыцарь без страха и упрека, за все годы не нашел ни одного-единого дня приехать повидаться, не знал, что дочь у тебя растет, да какая дочь…»
Он вышел на улицу. Тучи, налитые близким дождем, низко нависли над домами, куры рылись в пыли; Корсаков вспомнил, мама всегда говорила: куры раньше всех остальных птиц чуют приближение дождя.
Вдали темнел лес, может быть, тот самый лес, в котором Дуся нашла его. Даже наверняка тот самый…
Он неторопливо побрел к лесу, думая уже не о Дусе, а о своей дочери. Разумеется, он любил своих дочек от Леры, как не любить свое кровное? Но он всегда сознавал: чем больше вырастали обе девочки, тем сильнее отдалялись от него. Теперь обе были духовно далеки от него.
И они это тоже сознавали, мать была им куда ближе, понятнее, а он, отец, оставался почти чужим для них.
Снова стал накрапывать дождь. Корсаков нехотя повернул к дому.
Валя, как он и полагал, еще не пришла, старик по-прежнему сидел за столом, снова читал газету, Корсакову показалось, он читает все тот же газетный лист.
— Вот и хорошо, что явились, — начал старик. — А то промокнете под дождем, вдруг простудитесь, что тогда делать?
— Тогда приму какое-нибудь лекарство, — ответил Корсаков чуть суше, чем хотел, хотя сам себе дал раньше слово постараться быть по возможности корректным со стариком, но до чего же трудно держаться, быть хотя бы лояльным, только лояльным.
Однако старик продолжал все так же приветливо:
— Хотите горячего чайку? Давайте я сейчас подогрею самовар и все заново организую?
— Нет, благодарю, — ответил Корсаков.
— Как хотите, — сказал старик, снова закурил папиросу.
Корсаков подошел к стене, стал разглядывать фотографии, повешенные густо, одна возле другой.
Старик встал из-за стола.
— Моего отца узнаете? — спросил и показал пальцем. — Вот он, отец, правда, снимался, когда ему, кажется, и сорока не было.
С фотографии глядел на них бравый, плечистый молодец, немного схожий со стариком, но гораздо здоровее и крепче с виду.
— А где фотография Дуси? — спросил Корсаков.
— Вот она.
Корсаков низко нагнулся, разглядывая почти незнакомое лицо. Дуся показалась решительно не похожей на саму себя.
На фотографии у нее был напряженный взгляд, плотно сжатые губы, а он в этот самый момент вспомнил улыбчивые глаза, серые или синие, в темных ресницах, румяный добрый рот; такой же рот был у Вали, незамысловато очерченный, свежий, наверняка не знавший помады.
— Как живая, моя ласточка, — плачущим голосом заговорил старик, — ну прямо смотрю на нее и снова вижу, до чего была хороша, никогда никому слова дурного не сказала, никогда никому не перечила; моя мама, бывало, о ней говорила: «Наша Дуся все тишком да молчком, все в себе таит, а на людях ровная, добрая»…
Вынул из кармана платок, вытер глаза и щеки.
Корсаков хотел было сказать: «Я знаю, что она была хороша, так почему же вы ее бросили, не посчитались с нею? Почему променяли на какую-то продавщицу, которая в конечном счете вас же и выгнала из дому?»
— Я, когда на фронте был, все о ней беспокоился, — продолжал старик, — как она там, жива ли, ведь она осталась с моими стариками.
— Знаю! — перебил его Корсаков. — Я все знаю.
Старик недоуменно взглянул на него.
Темные круги под его глазами казались еще гуще, еще рельефнее.
— Что вы знаете? — спросил, слегка запинаясь.
— Все, — повторил Корсаков.
— А что же именно? — лукавил старик, и веря и не веря Корсакову или стараясь просто-напросто выгадать время, чтобы придумать некую готовую отговорку или ложь, пришедшую в голову.
Корсакову вдруг стало совестно: в конце концов, не его это дело — выговаривать бывшему Дусиному мужу, в сущности, он тоже хорош… И потом, уж вовсе негуманно попрекать больного, обреченного человека, да еще кто попрекает? Врач, тот, кто сразу все должен понимать, чуть ли не с первого взгляда…
У Марины, его младшей, было любимое выражение: «Замнем для ясности» — для тех случаев, когда хотела поставить точку, больше ни о чем не говорить.
И сейчас Корсаков произнес те же самые слова:
— Замнем для ясности…
Притворно улыбнулся, улыбаться ему было, что называется, никак не с руки; однако старик сразу же повеселел, поверив его улыбке.
— Вы не думайте, — заговорил быстро, оживленно, наверно, спеша высказаться, пока его опять не сразил кашель, — у нас с нею были очень хорошие отношения, я часто ездил сюда, навещал ее и к Вале я очень хорошо относился, спросите ее, она скажет, очень даже хорошо…
