Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков
Соня видела ее состояние, но приписывала его разлуке с Сутыриным. Поглядывая на Дусю, вполголоса пропела:
Белу кофточку скроила,
Полки укоротила,
Полюбила я мальчишку —
Сердце узаботила.
Дуся сухими глазами продолжала следить за грузом.
— Ты что, Дуся? — Соня заглянула ей в лицо. — Что случилось?
— Разошлись мы с Сережей… — не оглядываясь ответила Ошуркова.
Соня обомлела.
— Ты что такое говоришь? Как это разошлись?
— Наговорили ему про меня. И такая я и разэтакая… Вот и разошлись.
— Когда это случилось?
— Как у вас в гостях был, сразу после этого.
— Ах так… — осеклась Соня. — Ну ничего, наладится.
— Николаева работа, — убежденно сказала Дуся.
— Что ты! — слабо запротестовала Соня, понимая, что это именно так. — Чего ты выдумываешь!
— Николай, — усталым голосом продолжала Дуся, — это точно… И не понимаю зачем. Что я ему такого сделала? Зачем в чужую жизнь лезть?.. Нехорошо…
Она некоторое время продолжала работать, потом сказала:
— Люди!.. На чужой жизни камаринского сплясать ничего не стоит. Николай тоже. Точно я для него вот как этот куль с мукой — бросил туда, бросил сюда… Зачем? Может, у нас с Сережей жизнь наладилась бы… Сколько нас по ветру трепало… Ан нет! Не дадим!
— Ну ладно, не расстраивайся! — жалобно проговорила Соня.
Дусин голос, монотонный, мертвый, сверлил ей сердце.
Я поговорю с Сережей. Все образуется, вот увидишь.
— Понимаю: обидно ему слушать про меня разное… Поговори как с человеком, выслушай… Так нет, в душу наплевал. А за что? Разве я его не любила? Или от семьи увела? Ну, было у меня в жизни… Ведь свободная была, бесконтрольная. От тоски, от безделья больше… А при нем разве что позволяла?
— Не рви ты мое сердце! — закричала Соня. — Вот увидишь — поговорю с Сережей, и все наладится. Ведь любит он тебя… Оттого и взорвался. Ему сейчас тоже нелегко: у Клары суд, думаешь, приятно? Тоже ведь мать его ребенка, жена законная… Вот и разнервничался.
Всегда казалось, что главный в семье Ермаковых — Николай. Соня умело поддерживала в нем эту иллюзию, особенно на людях. Но бывали минуты, когда Соня оставляла свою семейную дипломатию, все тщательно разработанные способы руководства мужем и высказывалась с прямотой и непримиримостью, которые пугали Николая и ставили его в тупик.
— Как ты мог?! — сказала ему Соня. — Дусе разбил жизнь и Сергею. Какое ты имел право вмешиваться?
Николай сам был не рад тому, что произошло. Но осознать свою вину было для него мукой, признать ее — еще большей. В этом хотя и честном, но чересчур прямолинейном уме мысль сидела крепко, выбить ее оттуда было трудно.
— Ладно, — огрызнулся он, — разберутся и без нас с тобой.
— Тут жизнь, судьба — тебе раз плюнуть. Наговорил, наболтал… И кто тебе дал право вмешиваться? И Сергей хорош — слушает.
— Как же ему не слушать, если говорят?
Соня остановилась перед Николаем.
— Если бы ко мне пришла какая-нибудь баба на тебя наговаривать, я бы ей рта не позволила открыть!
— Завела, завела! — проворчал Николай, понимая, что Соня сейчас в том состоянии, когда ее не заставишь молчать.
Она с грустью проговорила:
— Мне, Коля, очень неприятно, что ты это сделал… Очень…
Не глядя на жену, Николай пробормотал:
— Сам не знаю, как получилось… Выпили… Я с ним о Кларе начал, о суде, ну, а тут слово за слово…
Соня увидела на лице Николая знакомое ей страдальческое выражение. Ей сразу стало жаль его.
— Коленька, поговори с Сережей, объясни ему, пусть сами разберутся… Нельзя же так. На Дусе лица нет, Сергей тоже переживает… Ну, поговори!
— Что же я ему теперь скажу? — спросил Николай.
— Объясни, что ты совсем не это хотел сказать. Объясни, как Дуся работает теперь, старается…
— Вот еще! — угрюмо пробормотал Николай.
«Керчь» возила теперь зерно и на участке не появлялась. Катя отправилась на мельницу. В луче прожектора, прорезавшем мучную пыль, летала масса бабочек, казавшихся светлыми юркими рыбками, ныряющими в глубине моря. И на черном кителе Сутырина тоже лежала серая мучная пыль. И сам он выглядел серым, помятым, будто только что встал с постели или провел бессонную ночь.
— Давно не видались, — заговорил он, улыбаясь и снимая фуражку. — Как живете, Екатерина Ивановна?
— Ничего, спасибо. Как вы?
— Тоже ничего…
Они вышли на вновь строящуюся набережную Оки. Солнце еще грело, но с реки уже дул прохладный ветер. Багровые, оранжевые листья осин перевешивались через заборы, мешаясь с желтыми листьями берез и лип. Нити паутины плыли в воздухе, сверкая и переливаясь на солнце, повисая на металлических опорах кранов. Два художника, оба старенькие, в соломенных шляпах и теплых пальто, сидели на берегу на маленьких раскладных стульях и рисовали.
— Что новенького, Сергей Игнатьевич? — спросила Катя. — Рассказывайте.
— О чем рассказывать? — печально проговорил Сутырин. — Дела все старые…
— Я слыхала, у вашей бывшей жены неприятности, — сказала Катя, поглядывая на грустное лицо Сутырина. Про таких, бывало, бабушка говорила: «Его только ленивый не обидит».
— Да. есть. Растрата…
Катя покачала головой.
— У вас оформлен развод?
— Нет еще.
— Она не согласна?
— Так как-то. Не говорили толком.
— Не хотелось возиться.
— И это было…
— Процедура неприятная, — согласилась Катя, — но если уж ее все равно не миновать, то чем скорее, тем лучше.
— Слабость наша, — усмехнулся Сутырин, глядя в сторону.
Стараясь не упустить нить, которая могла привести их к разговору о Дусе, Катя сказала:
— Такая слабость потом оборачивается против нас самих.
— Всего не предугадаешь, — ответил Сутырин, — так вот получается. — Он остановился, виновато улыбаясь, сказал: — Дальше не пойду. Надо на судно возвращаться.
Но Катя вовсе не была намерена оставить разговор незаконченным:
— Вы никому ничего не хотите передать, Сергей Игнатьевич?
Он пробормотал:
— Кому это?
— Ермаковым, Ошурковой…
— Да нет, чего передавать…
Катя взяла его за руку.
— Сергей Игнатьевич! Вы мне позволите говорить об этом?
— Чего же, говорите.
— Я не имею права вмешиваться в ваши дела. Да я и не знаю толком, что произошло между вами. Но я хочу вам сказать: Дуся Ошуркова достойный человек и достойная женщина, поверьте мне, я тоже женщина и понимаю эти вещи… А то, что было когда-то, — стоит ли об этом думать! Жизнь надо подчинять будущему, а не прошлому… А прошлое уже позади, и хорошее
