Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры

Ничто не удивило Корина. Уж такая у него была профессия — специалист по стихийным бедствиям; или, как сокращенно он себя называл, «спецбед».

Вертолет, дрожа, звеня дюралевыми внутренностями, повисел над одной поляной, перелетел к другой, но опустился лишь на третью, зорко обозрев ее, более просторную, с ручьем на краю темного ельника.

Корин выпрыгнул в багульник, жестко захрустевший под ногами, шагнул от вертолета, дышавшего бензинным перегаром, помахал, разминаясь, руками, уловил легонькое свежее дуновение со стороны ручья, огляделся неспешно, подумав: пилот умно, со знанием выбрал место — тут хоть поселок строй на долгое и счастливое жительство!

Он умылся холодной зеленоватой водой, в которой заметил блестко промелькнувших хариусов на чистом галечниковом перекате, напился этой тайно журчащей воды и пошел по отлогому склону к середине поляны, где из громоздкой глазастой машины люди выгружали различное снаряжение, негромко, словно чуть испуганно, переговариваясь. Шел, слушал невнятное, сухо-скрипучее стрекотание кузнечиков, почти не оживлявших знойно-пустой июльский воздух, слушал хрустение блеклого разнотравья под своими ногами: «Сушь, сушь...» Это звучало во всем вокруг, от этого занемел, почернел ельник за ручьем, привял лиственничник по другую сторону поляны, поникли березы над желтой горячей осыпью... А дальше он не смотрел. Знал: там горит тайга. Но пока не смотрел, понимая давно: в стихию надо входить неспешно, не себя к ней, а словно бы ее приручать к себе. Иное дело — работать, поспешая.

— Товарищ Корин! — окликнул его пилот, дюжий, смуглый, в белейшей рубашке, синих брюках и лаковых полуботинках парень, бывалый, из таежной десантно-пожарной службы и потому позволяющий себе этакую вызывающую элегантность: блеск при тяжкой, потной работе. — Завтра, товарищ Корин, будем вторым рейсом... ну и так далее. — Он свойски, понимающе улыбаясь, протянул руку. — Устраивайтесь, счастливо переночевать в Святом урочище... Извозчики вас не подведут.

Корин, держа его ладонь в своей, глянул в упор, изучающе, не мигая, спросил:

— Может, пойдешь ко мне, на мой вертолет? Летнабом? Мне там выделяют, кажется, Ка-26.

— С радостью. Жажду героизма! — тряхнул светлым чубчиком на тяжеловатой голове пилот.

— А серьезно?

— Да, — уже без усмешки подтвердил, слегка вытянувшись, парень.

— Скажите на авиабазе — беру вас.

— Есть! — и он побежал к свистящей лопастями винтов машине.

Овеяв поляну знойным вихрем, вертолет косо соскользнул с нее, отчаянно низко перевалил рослый лиственничник и скрылся в мареве, мгле, блеклой непроглядности горячего полдня.

Двое рабочих рубили жерди в ближней рощице, трое расстилали палатку, определяя ей подходящее место, а рыжеволосая, в джинсах, на вид спортивная, девушка, или молодая женщина, настраивала гудящую эфиром рацию, выбросив антенну на ольховый куст.

В аэропорту Корин не успел познакомиться со своей штабной группой, ибо припоздал немного; в тряской, гремящей коробке вертолета не очень разговоришься, и сейчас он сказал женщине:

— Добрый день. Давайте зна...

Женщина быстро выпрямилась, повернулась, засияла легкой улыбкой крупных свежих губ, воскликнула, явно заранее приготовившись к этому:

— Станислав Ефремович!.. Так и думала — не узнаете!

Он оглядел ее медленно, зорко-прищуренно — так он, по своему обыкновению, напрягал память — и, конечно, узнал, но фамилии вспомнить не мог, а женские имена у него всегда перепутывались, и потому выжидательно проговорил:

— Да, кажется, знакомы...

— Я же у вас радисткой была, на Урдане, вместо Малышкиной, которая заболела... Под конец, правда, чуть не сгорела... Такой пожарище потушили! — Она несмело протянула ладошку. — Вера Евсеева. — И рассмеялась: — Видите, руку подаю, а тогда так боялась вас... Глянете, скажете — меня трясет всю.

— И в огонь от страху полезли?

— Рацию, документы спасала. И от страху, да. Подумала, отругаете вы меня, прогоните домой...

Корин усмехнулся, теперь многое припомнив. Это было пять лет назад, на Урданском горном массиве, километрах в восьмистах от нынешнего места загорания, и она, Вера Евсеева, сидя у рации в штабной палатке, не заметила, как огонь по сухой траве подобрался к палатке: неподалеку ударила молния. Все были в зоне главного пожара, отлучилась куда-то и повариха. Задыхаясь от дыма, сбивая огонь брезентовой курткой, Вера перенесла на островок посреди мелкой речки почти все имущество, но едва не сгорела сама — в тлеющем платье бросилась к речке и лежала в воде, пока низовой, беглый огонь, пройдя поляну, не заглох средь топкой низины... Тогда, в суете, запарке Корин едва ли успел похвалить Веру за ее рискованный поступок — героизма, каждодневного, более отважного, было предостаточно — и теперь смотрел на нее с ощутимой виной: конечно, он и к медали ее не представил, девчонку, девчушку, этакое глазастенькое, губастенькое существо, которое воспринималось как-то не само по себе, а в «комплекте» с радиостанцией; некая приемно-передающая часть пожарного штаба...

Вера Евсеева стояла перед ним, стараясь не смущаться, но ее стеснение выдавали закрасневшиеся щеки, и руки она то сцепляла пальцами, то откидывала назад, не зная, как и о чем говорить. Он понимал: это в ней давнее, урданское смятение-воспоминание. Ведь из прежней маленькой Верочки вызрела женщина; хоть она немного прибавила в росте, зато, будто восполняя это, налила себя необыкновенной, видимой крепостью, точно гимнастка-разрядница. Была она столь естественна в своем смущении, так мало угадывалось в ней городского кокетства, что он подумал: нет, эта, пожалуй, не запросится домой.

— А вы совсем-совсем такой же! — выговорила с удивленной искренностью Вера.

— Да? — шутливо изумился Корин. — Стихия вечно молода, вот и мне не дает состариться. Так?

Вера резко кивнула, волосы упали ей на лицо, она таким же резким движением головы откинула их назад, мельком, по-женски запоминающе оглядев его разом всего.

И Станислав Ефремович Корин как бы увидел себя ее глазами: рослый, жилистый, пятидесятилетний, с жестким седоватым бобриком волос, карими, почти темными глазами, с крупным, чуть пригнутым носом, продубленной кожей лица, в рубахе-штормовке с закатанными рукавами, прочных парусиновых брюках и тяжеловатых ботинках на толстой подошве. Страшноват, конечно, И вид его обычно отпугивал женщин (зимовщик, рыбак, бродяга какой-то!). Но хорошо знал он: некоторых привлекает такая внешность, и именно таких они называют своим веским, единственным словом — мужчина. Нечто подобное, вероятно, невольно чувствовала к нему Вера Евсеева. Это умилило Корина, он вспомнил даже что-то литературное: в женщине не умирает восторженная девчонка... И, твердо решив, что с Верой-радисткой вполне можно работать, сказал:

— Начнем. Так?

Она отчаянно тряхнула длинными волосами.

На закате, сине-дымном, душном, Корин, взяв бинокль, поднялся по отлогому склону ближней сопки до безлесой багульниковой поляны; отсюда неплохо проглядывалась обширная долина Святого урочища; в конце дня к тому же пожар усилился, словно чувствуя приближение прохладной, росной ночи.

Урочище было плотно задымлено. Лишь по краю огня выплескивались красно-оранжевые всполохи, похожие, как это не раз замечал Корин, на солнечные протуберанцы. Пожар неспешно, однако мощно и напористо съедал там ельники и пихтачи. До него километров пятнадцать, движется он, при теперешнем затишье, не более километра в сутки, конечно, в сторону лагеря, развернутого Кориным. «Спецбед» всегда утверждался перед фронтом пожара. Это прибавляло решимости ему, его людям: огонь идет на нас.

В темноте протуберанцы взвивались выше, и чудилось теперь, что Святое урочище раздвоила гигантская трещина, из которой выплескивается глубинное земное пламя. Корин стоял, смотрел, дышал горьковато-хвойным воздухом дальней гари, набираясь воли, готовя себя к тяжкой и долгой работе. Когда ощутил пожарище неким живым, грозным, безжалостным существом, зашагал вниз, к лагерю.

Подсушенная зноем хвоя лиственниц осыпала его с легким вялым шуршанием, пересохший багульник потрескивал под ногами, словно скрипуче, жалобно выговаривая: «Сушь, сушь...»

ГЛАВА СБОРА

Края штабной палатки приподняты, снизу проникало легкое дуновение, можно было терпеть жар от нагретого брезента, но набивалась мошкара, зудела под куполом, липла к рукам, лицу, лезла в глаза. Кто-то очень точно назвал одним словом эту едкую смесь кровососущих насекомых — гнус. Вялость, тоска одолевают человека, измученного гнусом. Даже Вере Евсеевой, знавшей тайгу, порой делалось невмоготу, она вскакивала, хватала полотенце, размахивала им, наговаривая:

— Гнусь, гнусь паршивая!

И опять присаживалась к рации, которая почти не затихала: шли радиограммы из гослесохраны, лесопожарной службы, авиабазы. В полдень, как по расписанию, приглашал Корина на переговоры председатель специальной комиссии при крайисполкоме — и тогда Вера выбегала наружу, отыскивала в лагерном гомоне, суете Станислава Ефремовича, звала к рации.