Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Она отворачивается.
— Как знаешь… — В голосе ее явное недовольство, но она тут же смягчает тон: — Впрочем, твое слово для меня — закон! Ты как всегда прав.
Плохо, наверное, всегда быть правым. Неинтересно. Но об этом я не говорю, незачем ей это слышать. Пусть думает, что я всегда прав. Просто теперь надо делать так, чтобы правота моя не вызывала сомнений.
Лариса треплет меня по щеке — надо сказать, довольно фамильярно.
— Господи, как мне хорошо с тобой! Мы пройдем через все испытания, и я продлю тебе жизнь на много-много лет.
Я недовольно кривлюсь — сейчас начнется ее любимая тема про лечебные травы, которые она прихватила с материка. Вот уж где позавидуешь ее эрудиции: токсины, аритмия, сенсорный голод, депрессия и прочая медицинская дребедень. В таких случаях, предвосхищая водопад многочисленных сведений на эту тему, я выставляю ладонь и говорю: «Спокойно! Я все знаю: бессмертник — мочегонный, шиповник — промывать кишки, прости, печень, липовый чай с похмелья…»
Лариса со вздохом умолкает и говорит, что все не так, что я все перепутал.
«Продлю тебе жизнь на много-много лет»… Самоуверенно и наивно, но мне хорошо от этих слов. Наверное, оттого, что их сейчас не принято говорить супругам. Чаще услышишь: ты мне укоротил или укоротила жизнь. Или: я тебе устрою такую жизнь — поплачешь!
Лариска сидит на краю постели. Руки сложены между колен. Взгляд отсутствующий. Она напоминает человека, который остался один в комнате и уверен, что за ним никто не наблюдает. Просто задумалась. А может быть, к чему-то прислушивается? Эти краткие мгновения меня настораживают. Она вдруг делается далекой и чужой, со своей жизнью и тайнами. Как и положено эгоистической натуре, я про себя продолжаю, правда довольно лениво, ревновать ее к той жизни — без меня. Нет, она скорее похожа сейчас на юную женщину, сидящую в пустой комнате и ожидающую тихого стука в дверь.
— О чем думаешь, Юстэйсия?
Моя слабость — придумывать ей новые имена и прозвища.
— О нас с тобой. О том, что мы счастливы оба, потому что искренне любим друг друга, — невозмутимо и даже серьезно отвечает она.
Неужели правда так думает? Чужой мир — потемки. Я от души хохочу и подзадориваю:
— Скажи теперь, что ты искала меня всю жизнь и вот — нашла.
Лариска улыбается:
— Ты знаешь, что это так.
Да, полное отсутствие чувства юмора. Хорошо это или плохо? Мне кажется, я даже начинаю завидовать ей оттого, что она совершенно не воспринимает юмора.
— Иду растапливать печь. Господи, чего же я сижу, вот странная…
Она никогда не скажет про себя шутя: «Вот дурочка» или «Вот глупая», как это принято у большинства людей. Она все понимает буквально и совсем не считает себя ни глупой, ни тем более дурочкой.
Я поудобнее устраиваюсь на своем ложе. Больная рука пылает огнем. Но даже сильная боль, если она постоянная, притупляется, к ней привыкаешь. Одно время у меня появились в груди так называемые «блуждающие» боли. Я не мог лежать — приходилось многие ночи спать сидя или не мог глубоко вздохнуть — нутро словно рвало когтями. Врачи посоветовали сменить работу, и вот я стал охотоведом. А уж к этой боли в руке я привыкну, это пустяк. Во всяком случае, она не мешает мне погружаться в размышления…
…Это было лет семь или восемь назад. Я и мой приятель Коля Старухин работали тогда в областной газете. Мы были молоды, красивы, хватки. «Золотые перья», как нас иронично называли коллеги. Нам это нравилось. Любили кутнуть, поухаживать при случае за хорошенькими девушками. Хватало у нас излишней самоуверенности, тщеславия, зазнайства, порой и наглости.
Однажды Коля машет мне, мол, выйдем.
— Старик, тут к тебе… М-м… — он почмокал губами.
В коридоре стояла тоненькая юная девушка. Девушка как девушка, еще «детсад». В руках школьная тетрадь в трубочку.
— Этот молодой человек, — Старухин галантно кивнул в мою сторону, — как раз занимается волшебными сказками. Он вас проконсультирует.
— Чего? Какие сказки?!
— Обыкновенные, волшебные, — пояснил он, словно этим видом творчества занимался каждый второй житель планеты. — Девушка пишет волшебные сказки. Вот принесла, так сказать, на ваш суд, коллега.
Она стояла с опущенными глазами, в страшном смущении. За чашей иссиня-черных ресниц блестели, набухая, сверкающие капельки.
Я наклонился к ней и спросил шепотом:
— Вы… вы действительно пишете волшебные сказки?
Лишь на мгновение вспорхнули щеточки ресниц, открыв мне свет черных глаз.
— Да, — еле слышно выдохнула она.
— Тогда все правильно. Проходите, пожалуйста.
Старухин дьявольски улыбался. Я незаметно показал ему кулак. У нас с ним была такая игра: подсовывать друг другу явно безнадежных в смысле газетного интереса посетителей.
Такие девушки все прекрасны, что говорить. Я уставился в густые энергичные завитки на ее головке. Накануне мне пришлось побывать в овцеводческом совхозе, и до сих пор перед моими глазами мелькали бесчисленные бараньи головки недавно народившегося молодняка. Глупо, конечно, но, взглянув на ее прическу, я невольно вспомнил милых барашков. На ее смуглом скуластом личике вспыхнул яркий румянец. Она исподлобья глянула в мою сторону и положила тетрадку на угол стола. Глаза ее лучились чистым, ничем не замутненным светом. Верхняя губа своенравно вздернута, а нижняя — пухлая, беспомощная, точно у недавно ревевшего ребенка. Подбородок крепкий, фигура хрупкая на первый взгляд, но сильная, ловкая. Она повернула плотно сжатые колени от меня чуть в сторону и сложила ладошки на краю черной юбки — нормальной юбки, уже не мини, но еще не макси.
Я открыл тетрадку и с умным видом уткнулся в ровный, очень правильный строй красивых букв. Не помню, о чем шла речь в первой сказке. Называлась она «Зеленое райское яблоко». Однако запомнилось: «Туман юности уносит на своих легких крыльях, раздумья вздрагивают от плеска ласковых волн, а чувства освещены какими-то странными жемчужинами». Сказка заканчивалась словами: «И она встретила юношу с неживым блеском глаз».
Это было наивно, и я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться.
— Что-то есть… хм… — пробормотал я, долго раскуривая сигарету. — Расскажите о себе…
Ничего особенного. Окончила сельскую школу, вместе с родителями переехала в город, сказки пишет недавно — «сама не знаю, как это вышло», — сейчас думает устраиваться на работу. И все.
— А знаете, Лариса, — я посмотрел на часы, — не поехать ли нам в ресторан? Все равно дело идет к обеду, а в столовые я не хожу.
Она поправила юбку, глубоко вздохнула:
— Я согласна.
Мне осталось отпроситься у редактора, перехватить где-то червонец. Редактор отпустил, даже не выслушав наспех сочиненную мною легенду о важном письме, которое якобы немедленно надо проверить.
У Старухина я почти силой вырвал последнюю десятку. Он уставился на меня своими нагловатыми глазами, слегка увеличенными стеклышками очков:
— Неужели о’кей? Ну ты даешь! Ну, а вообще — как она? — Он пошевелил пальцами. — Экстерьер, прочее?..
— Детсад, — односложно сказал я.
Для шику я взял такси, хотя до ресторана было минут десять ходьбы.
Мне принесли бокал шампанского, ей — лимонад. Лариса понемногу разговорилась, однако была очень серьезна и никак не хотела принять моего снисходительного тона. А вот о чем говорили — не помню. Не могу объяснить и того, как мне после прогулки по парку удалось уговорить ее зайти ко мне домой. Кажется, было все естественно и просто. Я пригласил на чашечку кофе — она не отказалась. Детсад, одним словом. В то время в ней за внешней робостью уже проглядывала отчаянность, однако душевный мир был еще надежно защищен чувством стыда. Она очень быстро краснела, стеснялась своей неловкости, терялась в непривычном для нее сложном городском мире. Может быть, она мучилась от своей кажущейся неполноценности или просто не хотела — не дай бог! — выглядеть этакой деревенской недотрогой. Качество весьма редкое сейчас, а поэтому особенно ценное, если оно естественно.
Наверное, все-таки, выражаясь по-деревенски, я ей приглянулся, как мог бы приглянуться сельской девушке каждый второй современный городской человек. Да что говорить, я сам себе тогда нравился, и на моем глуповато-самоуверенном лице почти всегда сияла этакая ослепительная улыбка на все тридцать два зуба, а безмятежность и беззаботность сами по себе выплескивались наружу. Очевидно, взрослым людям я казался просто лоботрясом и пижоном.
В комнату вошла Лариса без опаски, не обратив внимания на холостяцкий беспорядок. Присела на обшарпанный диван, подогнула под себя ноги да так и просидела до того рассветного часа, когда уже можно было различать наши лица. В темноте между поцелуями я каким-то образом стянул с нее юбку. Она осталась в тончайших голубоватых колготках. С эстетической точки зрения вид у нее был вполне приличный. Она это знала и могла великодушно позволить себя рассмотреть: мол, мы хоть и деревенские, а фигуркой можем еще ох как поспорить с городскими девушками.
