Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)
— Но-о! Пошел! Э-хей!..
Утреннюю серость размыло, разнесло ветром, по небу уже кое-где несло окна пронзительно-синего осеннего неба, и там, в просторе полей, вспыхивали живым зеленым огнем озимя под набежавшим лучом неяркого солнца. И вдруг мне подумалось с какой-то щемящей грустью: «Мои поля…» Я даже отвернулся и стал глядеть на ферму, мимо которой мы проезжали — старое бревенчатое строение, даже подпоры стояли в простенках. На избитом, истоптанном выгоне, где не росло уже ни травинки, лежали пестрые коровы. Стадо, конечно, не племепное, этим у нас никто еще толком не занимался, эго я знал и раньше, но теперь смотрелось на этих коров как-то по-другому, как-то озабоченно, что ля… Но вот проехали и ферму, и кучи навоза, и две силосные закрытые ямы, на которых дернина уже проросла отавой, и дорога пошла вдоль озимого поля. Всходы были ровные, густые, и до самого леса лежали настоящим зеленым сукном — гладко и чисто. Даже молчавший все время Бардасов покашлял и сказал:
— А хорошо дождики-то помочили, хорошо!
— Хорошо, ай, хорошо! — живо подхватил Карликов и обернулся с сияющей радостной улыбкой. — Э-хей!..
Лошадь перешла на галоп, грузно застучала копытами, но Карликов ловко перевел ее на рысь и тут же, словно артист, который только что показал свое мастерство и ждет от зрителей благодарного восхищения, обернулся к нам: лицо его сияло радостным возбуждением.
Под колесами уже дробно постукивают корпи деревьев — мы едем по лесу, по прозрачному чуткому осиннику. Земля уже густо осыпана багряными листьями, стеклянно сверкает паутина, и я чувствую ее на лице, на руках…
— Не гони, — говорит вдруг Бардасов, — держи шагом…
И когда мы опять выехали в поле, потянуло дымком и запахом печеной картошки. Показались и Тюлеккасы, и народ в поле, и столько много, что я даже удивился — уж не шефы ли из Чебоксар?
Оказалось, что нет, все свои.
— Мы разделили все эти поля на участки, а участки распределили по семьям, — сказал Бардасов. — Так-то дело куда лучше идет. А иначе до самых «белых мух» возимся. — Он помолчал. — Ну вот, комиссар, эти самые нормы… Меня вроде пытаются обвинить, что сам я против совхозных нормировок, вот и подбил весь колхоз на эти разговоры. Ссылаются на то, что при трудоднях Бардасов получал в месяц двести семьдесят рублей, а теперь, при совхозных нормах, сто девяносто. Разница заметная, не спорю, и мне лично восемьдесят рублей в месяц нелишние, да еще если учесть, что частенько приходится крепить знакомство и связи с нужными для колхоза людьми… Ну, ты понимаешь, где чего выбить, выпросить, иногда легче вот так, в застольной беседе договориться…
— И пить приходится не простую водку, а коньячок! — вставил Карликов. — Это уж так, по-жизненному, хе-хе!..
Бардасов махнул рукой: помалкивай, мол, и продолжал:
— Но бог с ним, мне хватит и ста девяноста. Я понимаю: начни я получать больше, по какой-то там привилегии, колхозникам это не понравится…
— Но в чем тут закавыка?
— А вот в чём. Колхозную норму устанавливает общее собрание колхозников, и люди не хотят больно-то утруждать себя. А на таких собраниях у нас исподтишка заправляют обычно те самые говоруны, которых в поле не особенно-то и заметно. Вот и решаем с таким расчетом, чтобы в день выходило заработать рублей десять, не меньше, на меньшее не согласны! Понял? А иначе и на работу не выгонишь. Так было. Но вот уже два года, как расценки и нормы у нас совхозные — хоть с трудом, но удалось мне это дело провести через собрание, в виде, так сказать, опыта. А совхозные нормы повыше, расценки пониже, вот народ и насел на меня: давай обратно на трудодни, пусть деньгами вроде бы и меньше, да зато натура — по два килограмма зерна да по два соломы. Вот и скажи, что делать?..
Я молчу.
— Если перейдем опять на трудодни, не видать нам никаких доходов, сами себя сожрем и никогда на ноги не встанем…
— Но почему этот вопрос сначала не решить на партийном собрании?.. — робко спрашиваю я.
— Эх, родной! — с каким-то даже укором говорит Бардасов. — Я вот тоже сначала уповал на партийное собрание, но оказалось, что считать теперь хорошо научились не только мы с тобой, но, как говорит Граф, каждый мужик. По совхозным-то нормам и коммунист получает меньше, чем по колхозным, вот он и сидит на собрании набравши в рот воды. Ни против ничего не говорит, ни за.
— Но есть другой выход! — воскликнул я. — Ведь в постановлении оговорено, что в колхозах могут прибавлять к совхозным нормам по десяти — пятнадцати процентов? — Но Бардасов не разделяет моего восторга.
— Только на это все мои надежды…
Лошадь шла уже по вскопанной рыхлой земле, глубоко увязая копытами, тарантас запереваливался с боку на бок, заскрипел, и Бардасов велел остановиться. Мы вылезли и пошли дальше пешком. Дым костров несло в нашу сторону, слышней стал запах печеной картошки, и был он такой вкусный, что у меня даже, как говорится, потекли слюнки.
— Вишь, черти, — сказал Бардасов, — картошку пекут! Да уж это поле почти убрано, вот и пекут.
И правда, все поле, сколько можно было видеть, уже было вскопано, и вскопано, как я заметил, лопатами, теми самыми деревянными лопатами, какими у нас копали и сто лет назад. Так оно, конечно, аккуратнее, почти нет потерь, но зато сколько труда!.. Да и какого! Тяжелого, однообразного, вытягивающего из человека все жилы… Лично я не испытываю к такой работе никакого желания, и когда приходится мне бывать на поле, где копают картошку, я чувствую почти физическую боль, мне стыдно своей праздности, своих ненатруженных рук, легких ботинок, чистой легкой одежды. И в утешение людям, которого, думается мне, они ждут от меня, я начинаю говорить о том, что вот скоро будет в достатке копалок и картофелеуборочных комбайнов, хаю конструкторов и заводы, которые не спешат их делать для нас, но, в сущности, я как будто в чем-то оправдываюсь, и мне хочется поскорей уйти с их глаз.
Так и теперь… Я иду за Бардасовым понуро, точно меня тянут на веревке, я путаюсь ногами в ботве, чуть не падаю, а когда наконец-то мы останавливаемся возле костра, я не знаю, куда деть руки.
— Эхе-хе-хе! — кричит вдруг Бардасов и машет кепкой. — Сходитесь все сюда-а!
К нам уже торопится человек в ватнике и, здороваясь с Бардасовым, снимает кепку, и лысая белая голова его блестит. Это здешний бригадир.
— Яковлев, — называет он себя, подавая мне руку. Пальцы у него черные, должно быть, от печеной картошки. Я видел вчера на собрании эту голову, эти глубоко сидящие светлые глазки на темном загорелом лице.
— Это наш новый секретарь парткома, — громко, властно говорит Бардасов, когда уже подходят к нам люди, в основном женщины, все в платках до глаз, в длинных сарафанах. — Зовут его Александром Васильевичем. Запомнили? Ну вот, а теперь он хочет с вами поговорить, беседу, так сказать, провести.
Я гляжу на Бардасова с мольбой и недоумением. Какие беседы? Отчего он не сказал мне об этом раньше? Если это шутка, так она просто глупа. Правда, сказать о чем я найду, про то хотя бы, что скоро и у нас будут копалки и комбайны, может быть, на будущий год… Но до моей речи дело не дошло, меня опередили женщины.
— Нам работать надо, некогда всякие беседы слушать, — раздался первый голос довольно раздраженный и злой.
— Беседами мы сыты, Яков Иваныч, ты лучше скажи, когда созовешь общее собрание?
— Не станем больше работать на деньги, хватит!..
И каждая, когда говорила, то выступала вперед, не скрываясь, так что скоро мы оказались окружены плотным кольцом. Однако Бардасов стоял спокойно, как ни в чем не бывало, и на лице его при каждом новом восклицании появлялась такая простодушная заинтересованность, будто он впервые все это слышит и старается понять, о чем идет речь, и запомнить все.
— Переводи обратно на трудодни! — почти в лицо ему выкрикнула широкоплечая, красивая женщина лет тридцати в черном платке. — Тогда я знала, сколько получу, а теперь никто не знает. В одной книге такая расценка, в другой — другая, откуда я знаю, по какой книге ты будешь считать!
— А у меня четверо ребятишек! — с визгливым злым голосом вывернула из-за нее маленькая бойкая бабенка и все дергала плечами и руками, точно норовила схватить Бардасова. — Из газеты, что ли, мне им пальтухи шить? Прошлый месяц мужик пошел деньги получать, принес сорок рублей, а семнадцать пропил!..
— И мой десятки не донес, у вас в Кабыре оставил…
— А если сделать так, чтобы деньги получали вы, а не мужчины? — тороплюсь вставить я.
— Ай, деньги твои! — машет на меня рукой бойкая бабенка. — Хоть кто их не получай, все равно как вода. А по трудодням и зерно, и солома, а получишь раз в год, и корову хватит купить, и одеться, и дом подлатать выкраивали.
— Трудодни нам нужны, — опять наступает на Бардасова красавица. — Я не собираюсь по целым дням за трешницу в земле ковыряться!
