Виктор Попов - Закон-тайга
— Не надо, Виталий Леонтьевич. Прошу вас, не надо. — Потом живо добавила: — Сегодня я чувствую себя как-то непривычно. Словно все, что было до этого, стряхнулось с меня, пропало, а впереди ждет что-то хорошее, хорошее… Вот стоит только сделать шаг — и все будет по-другому, не так как раньше. Кажется, стоит мне захотеть — и все сбудется так, как загадаю. — Она улыбнулась и, чуть приблизив к нему лицо, спросила: — Это чудно, наверное, что я так вот думаю о невозможном?
— Почему же, — ответил он поспешно. — Мне совсем не это чудно. Меня удивляет…
— Не надо удивляться. Ничему не надо удивляться. По крайней мере сегодня. Так лучше. Правда же, так лучше?
Повинуясь не столько убеждению, сколько ее голосу, он кивнул.
Стало свежо. Верховой ветерок шевельнул листья тополей, и они засеребрились, как монеты. На лицо Марии Павловны от них упали и заметались тени, будто кто-то прикасался к лицу серой краской и тут же стирал. Она зябко поежилась и пожаловалась на холод. Однако от его пиджака отказалась — не ребята уже, не зазорно и в комнате посидеть.
До конца вечера они сидели на диване в столовой и говорили о чем придется. Обоим было свободно и весело. Однако, когда он Предложил Марии Павловне проводить ее домой, она уклонилась, и ему сразу стало одиноко и скучно.
На следующее утро Виталий Леонтьевич проснулся от ожидания удивительного и хорошего, что сегодня непременно должно случиться. Первой его мыслью была мысль о том, что Мария Павловна тоже уже не спит и, собираясь на работу, думает о нем. Однако, взглянув на часы, которые показывали половину седьмого, он решил, что на работу ей собираться еще рано и она, может, и спит еще. Он почувствовал прилив нежного умиления, какое испытывал всегда, поправляя одеяло на разметавшейся во сне дочери. Обычно Виталий Леонтьевич всячески оттягивал минуту подъема. Проснувшись, он думал о том, что ему предстоит сегодня сделать, с чего начать; лежа прослушивал по радио последние известия и только затем поспешно вскакивал и собирался на работу, крикливо требуя у жены то свежие носки, то сменную сорочку. После отъезда Валентины все продолжалось так же, лишь с той разницей, что теперь Виталий Леонтьевич не требовал жениных услуг, а сам суетливо рылся в шифоньере и сердито бормотал: «Черт знает что, разве в этом хаосе отыщешь!»
Нынче Виталий Леонтьевич лежать не мог. Он был убежден, что с сегодняшнего дня все должно пойти у него по-новому. «Довольно праздности, довольно слыть бесплодным мечтателем, который в лучшем случае может вызвать лишь сочувственную улыбку. Надо делать дело, доказать, что я могу», — думал Виталий Леонтьевич, поспешно одеваясь и направляясь к столу. Он отложил даже умывание, боясь, что оно отвлечет от работы. Его подстегивало воспоминание о Марии Павловне, о том, что их вчерашняя беседа еще не кончена и продолжение ее принесет им обоим много радости. В общем праздничном настроении лишними приходили мысли о жене. Но до приезда ее еще было долго.
Днем Виталий Леонтьевич все время гадал: согласится или нет Мария Павловна пойти с ним в ресторан и как ее пригласить. Сначала он хотел вызвать ее к себе, как будто по делу, и это было самое удобное, но он стеснялся. Не решался и подойти к ней, хотя в этом не было ничего особенного — он в обычное время всегда подходил к конструкторам, копировщицам, добродушно шутил, интересовался делами. До обеда он так ничего и не придумал, а когда, обозленный своим бездействием, вышел в обеденный перерыв из кабинета и увидел Марию Павловну, склонившуюся над столом, обрадовался чрезвычайно.
Еще до того, как Мария Павловна подняла на него глаза, он уже знал, что осталась она в обед из-за него, что она, как и он, очень ждала встречи. Виталий Леонтьевич хотел было спросить об этом прямо, но как-то стушевался и спросил совсем не то:
— Добрый день, труженица. Ну, как вчера добрались?
— Хорошо добралась. Переулок, три остановки трамваем, еще переулок и дома. — Мария Павловна отодвинула журнал (она, оказывается, и не делала вид, что задержалась из-за работы) и сказала совсем буднично:
— Я знала, что вы подойдете.
— Служебный долг, — игриво слукавил Виталий Леонтьевич.
— Разумеется, я только так и толкую вашу заинтересованность. И служебный долг вам подсказывает, что нынешним вечером надо развлечь одинокую сотрудницу.
— Слушайте, вы на самом деле провидец, — оказал Виталий Леонтьевич восхищенно.
— Не то. Я просто привыкла к чуткости руководителей. После смерти мужа они окружили меня поразительным вниманием… Это к вам не относится, — поспешно остановила она его обиженную реплику. — Давайте заранее договоримся: все мои замечания и выводы в отношении сильного, так оказать, пола, к вам не относятся. Толкуйте их безотносительно. Обыкновенные взбрыки избалованной тетки.
— Ну, зачем так. — В ее голосе ему послышались злые нотки, и он понял — откуда они. — Давайте вообще не станем говорить о том, что неприятно.
— Давайте, — сразу согласилась она и оказала почти утвердительно. — Вы остановились на ресторане, конечно? Нет, нет, это не от провидства, конечно… Честно. Ресторан?
Виталий Леонтьевич растерянно кивнул и приоткрыл рот в немом вопросе.
— Не надо удивляться. Это как раз из той области, которую мы условились не трогать. Мужская однотипность.
— Вы против ресторана?
— Можно, конечно, но зачем? У меня сейчас такое состояние, которого я не испытывала много-много лет. И хочется мне, чтобы вернулось детство. Мне хочется бегать босиком и громко, громко кричать: «Доляси!»
— Что, что кричать?
— Доляси. Это — так меня ребята с нашего двора дразнили. Нет, пожалуй, не дразнили — звали. Я училась в музыкальной школе, ну, и сами понимаете, домашние задания, экзерсисы там разные. Окно летом открыто, я играю, а пацаны наши около завалинки соберутся и вопят: до-ля-си, до-ля-си… Вот ко мне и приклеилось. Потом «долясичкой» стала, потом просто «лисичкой». Старые приятели до сих пор зовут: «Лисичка».
— Нехорошо зовут, — поморщился Виталий Леонтьевич. — Помните фильм «Лисички»? Там жена умирающему вместо губ обмоченные в воде пальцы подставляет.
— Страшный эпизод… Кстати, вы мне подали мысль: давайте сходим на кладбище? Не на нынешнее, на старое, в бор.
— Можно в бор и без кладбища.
Виталий Леонтьевич не любил всего того, что так или иначе напоминало о смерти. Один вид могил был ему неприятен и удручал. За всю свою жизнь он ходил на кладбище три раза. Два — в детском возрасте, когда хоронили бабушку и дядю, и последний — совсем недавно. От рака умер секретарь парткома, и Виталия Леонтьевича почему-то назначили в похоронную комиссию.
— Просто бор — не то. В общем — кладбище… — Сказала она это немного капризно, но так убедительно, что Виталий Леонтьевич возразить не решился.
И опять не работалось.
Не потому, что мысли о Марии Павловне уже перестали подогревать. Нет, встречи их, — а теперь они встречались каждый вечер, — по-прежнему его волновали, и дни он проводил как-то механически, по инерции, что ли. Он внимательно выслушивал сотрудников, следил за работой отдела, советы его были дельны и безупречны. А вот дома работать не мог. Просыпался он под впечатлением прошлого и в ожидании грядущего вечера. Он до мельчайших подробностей вспоминал, что говорила Мария Павловна и что говорил он, его волновала их близость, и он переживал ее снова и снова. Ему не хотелось садиться за стол, не хотелось готовить, даже сама мысль о том, что надо оторваться от теплых воспоминаний, взять в руки карандаш, а после этого еще подходить к плите и вдыхать запах горелого масла, доводила его до прострации.
Упав духом, он уже начинал думать не о радости вечернего свидания, а о том, что вся его жизнь, в той своей доле, которая никак не связана с Марией Павловной, пошла и однообразна. Это же, в конце концов, элементарная пошлость, даже, если хотите, несправедливость: ему, мужчине, неплохому, коли на то пошло, конструктору возиться с плитой, ворошить в шифоньере белье, стирать самому себе носки. И все это из-за того, что дражайшая его супруга изволит бесцельно проводить время, отдыхая неизвестно от каких утомлений. Он не хотел вспоминать, что Валентина уехала по его настоянию и вернется, как только он об этом намекнет. Она и в письмах своих была бесконечна на заботу о нем. Ее добрые вопросы и советы в какой-то мере трогали его, будили в нем тепло и справедливость. Тогда он судил себя, и ему хотелось видеть выход из нынешнего положения. Но выхода не виделось, а самого себя долго судить человек не любит, и самосуд его непременно выливается в осуждение причин, которые привели его к неправильным действиям.
Виталий Леонтьевич единственную причину находил в жене. Это она больше него самого заботилась о его кандидатстве, толкала на ложь, немой своей укоризной заставляла садиться за стол, когда ему этого совсем не хотелось, и этим сделала несносной самое мысль о работе. В этих рассуждениях он чувствовал шаткость, его порой останавливала ощущаемая натяжка, но он упрямо ее отбрасывал, потому что иначе все складывалось не в его пользу. Тогда бы ему пришлось открыть себе, что он отвык от перегрузок, обленился и в общем-то давным-давно покончил с молодостью. Такое открытие, согласитесь, хотя кого не обрадует и подобную причину хоть кто в себе найти не пожелает.
