Василий Шукшин - Том 2. Рассказы 60-х годов
Она внимательно слушала. Она хотела понять. Мужчина тронул ее за руку.
– Ну, что смотришь? Не понимаешь меня? – Положил руку на ее мягкое плечо, хотел привлечь к себе.
Женщина резко вывернула плечо, в упор, до обидного спокойно, просто – как по лицу ударила – глянула на него. Сказала чужим резким голосом:
– Понимаю. – И отвернулась.
Художник отдернул руку – точно обжегся… Растерянно улыбнулся.
– О!.. О, какие мы! – Помолчал, глядя на женщину, потом сердито сказал: – Поживем… и нас не будет. И все. Вообще, к черту все! – устало, с тихой злобой добавил он. Поднял ноги на телегу, лег и уткнулся лицом в пахучую траву.
Долго ехали так.
Звякала в передке телеги железка. Фыркал Гнедко. В лесу, пронизанном низким солнцем, звенели хоры птиц. Нечто огромное, светлое, мягко ступая по травам, шагало по земле.
Женщина раза два оборачивалась назад, смотрела на своего попутчика. Тот не шевелился. На узкой спине его, под дорогой шелковой рубашкой, торчали острые лопатки. Около уха, на виске, трепетно пульсировала голубая жилка.
– Сколько времени сейчас? – спросила женщина.
Мужчина сел, глядя вперед, на дорогу, тихо сказал:
– Вы это… извините меня. Наговорил я тут, самому тошно. – Он нахмурился, ослабил галстук, глянул на женщину… Она тоже смотрела на него внимательно, точно изучала.
– Ничего, – сказала она, и уголки губ ее дрогнули в насмешливой, но какой-то очень доброй, необидной улыбке. – И лес, и поле – все в ход пошло?
Мужчина тоже смущенно улыбнулся.
– В том-то и дело – философия сразу нашлась! – Он провел ладонью по лицу. – Как ворованного хлеба поел.
– Шибко-то не казнись. Все вы… только дай волю.
Мужчина достал портсигар, закурил. Обхватил длинными руками голенастые ноги и задумался. У него был вид неприятно изумленного и подавленного человека.
– Все?
– А то?..
– Да нет, не все, конечно. Долго нам еще ехать?
– Километра два.
– Не все… зря ты так, – повторил мужчина.
Женщина ничего на это не сказала.
Лес кончился. Дорога пошла полем, в хлебах.
Тихо опускался вечер. По земле разлилась мягкая задумчивая грусть. Ударили первые перепела.
Мужчина курил, смотрел на четкий, правильный профиль женской головы.
– Хорошая ты, – вдруг сказал он просто. – Тебя как зовут?
– Нина.
– Хорошая ты, Нина.
– Да уж… – Женщина не обернулась к нему; в голосе ее было и смущение, и радость, тихая, не забытая еще радость недавних лет.
– Я тебя рисовать буду.
– Как это? – Нина повернулась к нему и тотчас отвернулась.
– Ну… про тебя… Картина будет называться «Кукушкины слезки».
– Господи! – только и сказала Нина.
Немножко помолчали.
– А тебя как зовут? – спросила Нина.
– Сергей.
– Жить-то где будешь?
– Не знаю…
– У нас можно. Мы вдвоем с мамой, а дом большой. Половина все равно пустует. У реки как раз…
Сергей помолчал.
– Мне, понимаешь… это… Ты обиделась?
– Ну и ладно. И хорошо, что стыдно. – Она наклонилась вперед и огрела мерина вожжами. Телега дернулась и громко застучала по дороге.
– Нина! – позвал художник.
– Ну… – Нина упорно не оборачивалась к нему.
– Ты обиделась?
– Да ладно!.. На вас на всех обижаться – обиды не хватит. Не надо больше про это говорить. Вон Березовка наша.
Впереди показалась деревня. Ранняя заря окрасила крыши домов в багровый цвет, и они неярко, сильно тлели посреди молодого золота созревающих хлебов.
– Нарисовал бы вот такой вечер? – спросила Нина. – Видишь, красиво как.
– Да, – тихо сказал художник. Помолчал и еще раз сказал: – Да.
Хорошо было, правда.
Вянет, пропадает*
– Идет! – крикнул Славка. – Гусь-Хрустальный идет!
– Чего орешь-то? – сердито сказала мать. – Не можешь никак потише-то?.. Отойди оттудова, не торчи.
Славка отошел от окна.
– Играть, что ли? – спросил он.
– Играй. Какую-нибудь… поновей.
– Какую? Может, марш?
– Вот, какую-то недавно учил?..
– Я ее не одолел еще. Давай «Вянет, пропадает»?
– Играй. Она грустная?
– Помоги-ка снять. Не особенно грустная, но за душу возьмет.
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Славке на колени. Славка заиграл «Вянет, пропадает».
Вошел дядя Володя, большой, носатый, отряхнул о колено фуражку и тогда только сказал:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, Владимир Николаич, – приветливо откликнулась мать.
Славка перестал было играть, чтоб поздороваться, но вспомнил материн наказ – играть без передыху, кивнул дяде Володе и продолжал играть.
– Дождь, Владимир Николаич?
– Сеет. Пора уж ему и сеять. – Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, обстоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит, подумает – переставит. – Пора… Сегодня у нас… што? Двадцать седьмое? Через три дня – октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
– Да, – вздохнула мать.
Славку удивляло, что мать, обычно такая крикливая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась. Вообще становилась какая-то сама не своя: краснела, суетилась, все хотела, например, чтоб дядя Володя выпил «последнюю» рюмку перцовки, а дядя Володя говорил, что «последнюю-то как раз и не надо пить – она-то и губит людей».
– Все играешь, Славка? – спросил дядя Володя.
– Играет! – встряла мать. – Приходит из школы и начинает – надоело уж… В ушах звенит.
Это была несусветная ложь; Славка изумлялся про себя.
– Хорошее дело, – сказал дядя Володя. – В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты в красном уголке на баяне тренироваться. Очень хорошее дело. Не всем только дается…
– Я говорила с ихним учителем-то: шибко, говорит, способный.
Когда говорила?! О, боже милостивый!.. Что с ней?
– Талант, говорит.
– Надо, надо. Молодец, Славка.
– Садитесь, Владимир Николаич.
Дядя Володя ополоснул руки, тщательно вытер их полотенцем, сел к столу.
– С талантом люди крепко живут.
– Дал бы уж, господи…
– И учиться, конечно, надо – само собой.
– Вот учиться-то… – Мать строго посмотрела на Славку. – Лень-матушка! Вперед нас, видно, родилась. Чего уж только не делаю: сама иной раз с им сяду: «Учи! Тебе надо-то, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы мужчина в доме… Нас-то много они слушают!
– Отец-то не заходит, Славка?
– А чего ему тут делать? – отвечала мать. – Алименты свои плотит – и довольный. А тут рости, как знаешь…
– Алименты – это удовольствие ниже среднего, – заметил дядя Володя. – Двадцать пять?
– Двадцать пять. А зарабатывает-то не шибко… И те пропивает.
– Стараться надо, Славка. Матери одной трудно.
– Понимал бы он…
– Ты пришел из школы: сразу – раз – за уроки. Уроки приготовил – поиграл на баяне. На баяне поиграл – пошел погулял.
Мать вздохнула.
Славка играл «Вянет, пропадает».
Дядя Володя выпил перцовки.
– Стремиться надо, Славка.
– Уж и то говорю ему: «Стремись, Славка…»
– Говорить мало, – заметил дядя Володя и налил еще рюмочку перцовки.
– Как же воспитывать-то?
Дядя Володя опрокинул рюмочку в большой рот.
– Ху-у… Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. – Дядя Володя закурил. – Я ведь пил, крепко пил…
– Вы уж рассказывали. Счастливый человек – бросили… Взяли себя в руки.
– Бывало, утром: на работу идти, а от тебя, как от циклона, на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую – не бриться, ничего, – откроешь рот: он побрызгает, тогда уж идешь. Мучился. Хочешь на счетах три положить, кладешь – пять. – Гляди-ко!
В голове – дымовая завеса, – обстоятельно рассказывал дядя Володя. – А у меня еще стол наспроть окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить – пот градом!.. И мысли комичные возникают: в ведомости, допустим: «Такому-то на руки семьсот рублей». По-старому. А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?» Х-хе…
– Гляди-ко, до чего можно дойти!
– Дальше идут. У меня приятель был: тот по ночам все шанец искал.
– Какой шанец?
– Шанс. Он его называл – шанец. Один раз искал, искал – показалось, кто-то с улицы зовет, шагнул с балкона, и все, не вернулся.
– Разбился?!
– Ну, с девятого этажа – шутка в деле! Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй!»
– Сердешный… – вздохнула мать.
Дядя Володя посмотрел на Славку…
– Отдохни, Славка. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как говорит наш главный бухгалтер. Тоже пить бросил и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить.
Славка посмотрел на мать. Та улыбнулась.
– Ну отдохни, сынок.
