Сергей Воронин - Две жизни

Я радовался: если олени будут бежать километров по десять в час, а это им пустяки, то мы наверняка успеем.

Покенов изредка садился на парты и, немного передохнув, опять бежал но снежной целине, подгоняя оленей. Но они нее чаще переходили на шаг, все чаще останавливались.

— Эко, ленивые животные! — злился Баженов. Да гони, гони же их! — торопил он Покенова. — У нас самая захудащая клячонка — и та пятерых мужиков на розвальнях запросто везет, а тут два битюга и не могут троих свезти. Гони их, гони!

— Однако тяжело, — сказал Покенов, надо немного бежать тебе, тебе...

Мы вскочили с нарт.

— Эй-э! — крикнул Покенов. Олени рванули вперед. И сразу мы остались далеко позади.

— Чего ж это он над нами галится-то, а? — вскричал Баженов. — Ведь убег!

Олени скрылись за поворотом реки. Но когда мы подошли к повороту, Покенов нас ждал.

— Однако садись, — сказал он и посмотрел на луну. Она стояла над головой. — Совсем плохо... Три человека, два оленя... тяжело...

Дальше ехали шагом. Олени еле тянули парты. В одиннадцать тридцать были у распадка. От него до Канго еще шесть километров. Я понуро шел за нартами. Баженов, этот всегда и все безропотно переносивший человек, ворчал. За распадком олени остановились.

— Приехали, — невесело рассмеялся я.

— Опоздать не будем Новый год, — сказал Покенов, беря с нарт кожаный мешок. — Я, однако, тоже опоздал. Жена ждет, маленький внук Кеша ждет, маленький внучка ждет... Игрушка ждут. Он развязал шнурок и достал из мешка большого деда-мороза и золотую звезду.

Я удивленно посмотрел на него, на игрушки, и только тут мне стало ясно, что Покенов, так же как и я, а может, и еще сильнее, спешил домой, к семье, вез ребятам подарки.

Стало очень тихо, как только может быть тихо на далекой заснеженной реке ночью, среди сопок, когда мороз доходит до пятидесяти градусов и луна стоит над головой белая, словно в инее.

Я подошел к Покенову, хотел что-то сказать — и понял, что никакие слова не могут объяснить того хорошего, что происходило сейчас у меня на душе. Но Покенову было не до меня, он внимательно следил за минутном стрелкой и, когда она сошлась с часовой, торжественно поднял золотую звезду и, словно прислушиваясь, тихо сказал:

— Новый год пришел... Здравствуй!

...Вот так подробно я мог ответить Тасе, но что ей не нужно, поэтому можно было и коротко.

— Ты спрашиваешь, почему опоздал? — переспросил я Тасю. — Баженов оступился в промоину. Пока сушился, время и ушло... Но это позади.

— Да... Я рада, что ты со мной. Как думаешь, рабочие не подсматривают в стенку? Там столько щелей. Может, лучше погасить свет?..

Она дует на свечу. У нас темно, но из другой половины зимовки сквозь щели просачивается тусклый свет. Вокруг свечки сидят Резанчик, Баландюк, Юрок и Баженов. Они гадают. Четыре шапки лежат на столе, под ними — хлеб, перец, деньги и бумажка с нарисованным черепом и двумя костями. Это гадание затеял Резанчик, он и меня звал. Но зачем мне гадать? У меня все впереди ясно и радостно.

Из-за стены доносится хрипловатый голос Резанчика:

— Давай, Баландюк, подымай любую шапку. Поглядим, чего тебя ожидает... — Пауза и... — Ого! Деньги. Будешь с деньгами.

— С деньгами? Откуда они? Хотя да, да или нет, нет, постой, ну да, я же работаю, срок отбуду, хотя нет, нет, вот чудак, понятно, отбуду, да, да, деньги дадут. Хотя нет, нет...

— Давай, Баженов, выбирай любую шайку из трех... Ого! Хлеб! С хлебом будешь, пахан.

— Хлебушек басенько... — ласково говорит Баженов.

— Нас не забудь, если доходить будем. Выбирай шапку, Юрок. Так, перец. Горькая жизнь тебя ждет. Ну, мне, значит, смерть осталась. Смерть, — в раздумье говорит он.

— Как хорошо, что мы не стали гадать, — прижимается ко мне Тася, — вот бы ты вытащил смерть, я б с ума сошла от ужаса.

Я прижимаю ее к себе:

— Я тебя очень люблю, Таська...

— И я... и я...

...Вот уже восемь дней мы одни. Наша зимовка утонула в снегу. По ночам со страшной силой стреляет мороз, но нам тепло, добрая душа Баженов даже ночью приходит, чтобы подложить в печку. Днем он ставит петли на зайцев, тетеревов. Резанчик, Юрок и Баландюк копают на трассе шурфы.

Мне поручено сделать промер глубин на реке против сопки Канго. Я сделал это довольно быстро. Лед оказался нетолстым, наледей не было. Всего три дня, и работа закончена. Надо бы идти в Байгантай. Но Тасе осталось работы дней на пять, и я решил дождаться ее. Сутками мы не выходим из зимовки. Да и зачем? Там холод...

Голубое, морозное небо высоко стоит над белой тайгой, белыми сопками, белой рекой.

Толстые ветви уснувших деревьев неподвижны в морозном воздухе. Горит, сверкает жесткий снег. На Элгуни ветер. Сухой поземкой несется он по шероховатому льду, наметает высокие бугры у подножия косогора. Выше, на безлесных склонах, ветер свободнее и резче. Там, словно железными листьями, гремит горный дубняк.

Не знаю, но сегодня, вот уже который раз, я думаю о Мозгалевском. Я чувствую себя виноватым перед ним: сижу в тепле, в то время как он мерзнет. Старик ведет съемку косогора. По Элгуни, как по коридору, проносится пронизывающий до костей ветер. Мозгалевский раздраженно смотрит на спиртовой уровень. Его трудно установить. Зябнут руки. Старик дует на них, но и дыхание у него не очень-то жаркое. Руки еле держат карандаш. Застывший графит режет бумагу. Цифры чуть видны. Мозгалевский припадает к помутневшему от холода окуляру теодолита. Медный венчик больно жжет прикоснувшееся веко. Мозгалевский ругает мороз и, утерев набежавшие слезы, припадает вновь к теодолиту. Седые усы у него превратились в две желтые сосульки, на бровях лед.

Начинает падать мелкий, колючий снег. Мозгалевский смотрит в трубу, и снег уже падает не с неба, а летит наискось снизу, и Перваков кажется стоящим вверх ногами. Рейка плохо различима в снегопаде. К тому же кусты...

— Качай! — кричит Мозгалевский.

Тетрадь двадцать седьмая

И в то мгновение, когда рейка проскакивает между кустов, он берет отсчет. Съемка — работа медленная и кропотливая. Из замеренных вертикальных и горизонтальных углов всех характерных точек на местности он потом вычертит карты-планшеты. На планшетах будут указаны лога, реки, горы, обрывы, и среди них будет извиваться красной линией трасса... Старик согревает руки дыханием. У рабочих обморожены щеки...

— Тася, мне пора идти в Байгантай...

— Зачем?

— Там ждут меня...

— Тебе надоело со мной. Что ты говоришь глупости! Просто неудобно...

— Но ты же можешь сказать, что лед толстый, что сплошные наледи...

— Мне это и так придется говорить... Врать. Но больше оставаться нельзя. Я не могу.

— Ты меня оставляешь одну?

— Но ведь ты же до меня одна работала? Мне надо идти.

— Что ж, уходи, но только знай... — И, не договорив, Тася падает лицом на подушку и плачет.

Она тоненько вскрикивает: «Ай, яй, яй, яй...» Плечи, которые я столько раз обнимал, вздрагивают.

— Тася! — Я пытаюсь приподнять ее, но она зарывается лицом в подушку. — Ну послушай... Тася... Ну хорошо, хорошо... Я останусь.

Постепенно она успокаивается. Плечи перестают вздрагивать. Заплаканная, она смотрит на меня:

— Ты не должен меня обижать... Я тебя так люблю.

И она обнимает меня, и плачет, и смеется.

Сегодня наконец-то вышли в Байгантай. На сердце у меня тревожно. Не знаю, как я буду глядеть в глаза Костомарову. Каждый день, каждый час ему дорог. А я выбыл на целую неделю из строя.

— Подумаешь, — успокаивает меня Тася.

— Не говори так...

— Нам надо было побыть вдвоем? Ты же сам радовался...

— Это верно, по теперь как-то неловко. Стыдно перед Костомаровым. Даже Мозгалевский увлекся его скальным вариантом. Говорит, ничего более смелого и оригинального не приходилось делать за всю жизнь. Я, конечно, мало разбираюсь в технике изысканий, но это, наверно, будет здорово: железная дорога пойдет но косогору. Внизу, метрах в сорока, ослепительно сверкает река. Паровоз, выворачиваясь на кривой, тянет состав на другую кривую, и река уже снова сверкает под колесами поезда. А паровоз бежит дальше, прижимаясь к скалистой выемке, бежит по третьей кривой... И таких кривых двенадцать штук...

— Можно подумать, ты автор этого варианта. Как расписываешь, — насмешливо говорит Тася.

— Это не мои слова. Так говорил Костомаров...

— Я тебя начинаю ревновать к нему. Ты говоришь и думаешь больше о нем, чем обо мне.

...Напрасно я боялся встречи с Костомаровым. Его нет. Кому-то очень надо было сообщить в штаб экспедиции о нем и Ирине, а тот, кто получил в штабе эту весть, поспешил сообщить обо всем жене Костомарова. Она написала письмо Градову. И вот Костомарова нет. Он снят с работы. Это не укладывалось в голове. Ну да, у него семья жена, сын. Но ведь надо знать его жену, жизнь его с нею. Я ее никогда не видел, но мне достаточно было послушать ее голос, услышать, как она обрывала бедного мальчишку, чтобы понять, что это за женщина.