Михаил Алексеев - Наследники

— Скажите, полковник, где сейчас ваша семья? — медленно произнося каждое слово, как бы в раздумье спросил генерал.

— В Москве, разумеется, — встрепенулся Федор Илларионович.

— Разумеется… Почему вы не забрали ее с собой?

— Это очень сложно, товарищ генерал.

— Сложно? М-да, нелегко, — так же медленно продолжал Чеботарев, внимательно разглядывая сидевшего против него офицера. — Тем не менее другие командиры живут здесь с семьями… Впрочем, в данном случае вы поступили правильно, полковник, — вдруг сказал генерал. Дело в том, что Лелюх…

— Лелюх? — внезапно вырвалось у Пустынина.

— Да, Лелюх. А что, вы знаете его?

— Вроде нет. Но, кажется, я где-то слышал эту фамилию.

— Возможно. Ну так вот: командир полка Лелюх, на место которого вы прибыли, отказался ехать в академию и остается здесь. И у меня нет оснований добиваться отстранения его от должности. Лелюх — отличный командир, к тому же — ветеран полка.

— Но ведь и я ветеран этого полка! — напомнил Пустынин.

— Знаю. Но вы находились в полку всего лишь полтора месяца. А Лелюх служит в нем тринадцать лет, даже немного больше. Так что я, к сожалению, не могу использовать вас в своей дивизии.

— То есть? — Пустынин побледнел: он только сейчас уловил смысл сказанного генералом. — Простите, но… но я вас не понимаю, товарищ генерал!

Если б в ту минуту среди ясного и холодного неба в этом студеном краю загремел гром и хлынул проливной дождь, то такому невероятному явлению природы Федор Илларионович удивился бы меньше, чем словам генерала Чеботарева. Он попросту не верил, что ему, с его знаниями, с его безупречными аттестациями, могут предпочесть другого офицера, будь тот офицер хоть тысячу раз ветеран! Неловко усмехнувшись и как бы нечаянно задев рукой за свои нарядные знаки на кителе, Федор Илларионович спросил:

— Извините меня, товарищ генерал, но вы, очевидно, шутите?

— Нет, не шучу. Полковник Лелюх действительно передумал ехать, — сказал генерал Чеботарев, и в голосе его послышались горькие нотки.

— Но вы могли бы настоять на своем, приказать ему наконец…

— Мог бы, конечно… — обронил генерал раздумчиво, и у него вырвался непрошеный вздох. Он вспомнил, с какой великой радостью встретил полковник Лелюх весть о своем отъезде в Москву, и ему стало больно за этого неутомимого офицера. Но не мог же Чеботарев передать полк под команду человека, который, в сущности, никогда не служил в войсках!

— В чем же дело, товарищ генерал? Я окончил две военные академии и сам попросился сюда. Как же можно после этого…

— «Две академии», «сам попросился»… Простите, полковник, но все это я знаю из вашего личного дела. Н-да, две академии… А вы никогда не думали о том, что для одного человека хватило бы и одного высшего образования? А у вас их целых три, не считая аспирантуры и адъюнктуры! Для иных — мне не хотелось бы сказать этого о вас, полковник, — но для определенной категории наших людей учеба стала самоцелью. На протяжении долгих лет они не вынимают руки из государственного кармана. И схватить их за руку невозможно: ведь они делают это на законном, так сказать, основании. Люди эти совершенно забыли, что человек учится для того, чтобы лучше работать. Понимаете, работать!

— Хорошо, товарищ генерал, но при чем тут я?

— Вы, конечно, ни при чем… Но, извините, вам все-таки придется вернуться в штаб армии.

— Я буду жаловаться, товарищ генерал.

— Ничего не могу поделать. Это ваше право. Я, разумеется, исполню приказ министра. Но прежде сообщу командующему о своих соображениях. Думаю, что и Москва найдет их убедительными.

Глава четвертая

Ночью

Полк был поднят по тревоге.

Дневальным по роте, в которой служили Селиван и его товарищи, был Петенька Рябов, недавно избранный секретарем комсомольской организации и поэтому особенно боявшийся, как бы не проштрафиться этой ночью на своем — конечно же! — наиответственнейшем посту. Услышав сигнал, он несколько секунд моргал глазами, набираясь духу, а потом закричал: «Подъем! Тревога!» — закричал столь пронзительно, что испугался собственного голоса и покраснел, но в общей суматохе никто этого не мог заметить. Опасаясь, что Громоздкин, у которого в последнее время дела по службе явно шли к лучшему, опять замешкается и опоздает с подъемом, Петенька подбежал к его койке, но Селиван, скаля в довольной улыбке зубы и играя темными глазами, уже затягивал на своей узкой талии поясной ремень. Наученный печальным опытом, Громоздкин теперь нередко пускался на хитрость: разбуженный незадолго до общего подъема известной необходимостью, он уже не засыпал вновь, а незаметно для дневального лез под одеяло в шароварах. Это давало ему определенный выигрыш. Правда, он всякий раз рисковал быть замеченным старшиной роты, но пока что бог его миловал, и, стало быть, риск оправдывал себя. О тревоге Селиван, конечно, ничего не знал и не мог прибегнуть к испытанной уловке. Но сейчас его смахнул с койки истошный Петенькин голос, способный разбудить и «спящего во гробе».

— Ну и горластый же ты, Петенька! — крикнул Громоздкин, бегом направляясь к пирамиде с оружием и противогазами.

— Смотри, Селиван, не подкачай! — бросил ему вдогонку Рябов, нимало не обидевшись на замечание друга.

— Будь уверен! — ныряя, как в омут, в холодный пар, ворвавшийся со двора, ответил Селиван.

Туда же нырнули за ним мрачноватый и пучеглазый Иван Сыч, Агафонов, командир отделения сержант Ануфриев, старшина роты Добудько, командир взвода лейтенант Ершов, опять ночевавший вопреки внушениям своего «опекуна» в казарме, и все остальные.

Казарма опустела, но в ней еще долго витал теплый и терпкий запах молодых солдатских тел.

Через некоторое время от парка донеслось недовольное урчание разбуженных в неурочный час моторов, а потом все стихло. Лишь изредка в морозном воздухе раздавались голоса вышедших во двор дежурных и их помощников да над входной аркой слышалось звонкое хлопанье порванного ветрами, выцветшего флага.

Километрах в пяти от казарм машины остановились.

Полковник Лелюх приказал комбатам спешить свои подразделения и марш-броском выдвинуться вперед еще на десять километров — к последнему пункту сосредоточения. Двумя часами позже туда должны были подойти и бронетранспортеры, чтобы вновь взять пехоту и, развивая наступление, сделать новый рывок вперед.

Пехота ушла.

Селиван Громоздкин вылез из кабины, обошел бронетранспортер, заглянул и с той и с другой стороны под его стальное брюхо, хотя, кажется, ничего нельзя было увидеть. Однако солдат еще долго что-то высматривал и ощупывал, невидимый рядом с молчаливо чернеющей машиной.

В кабине сидел, подремывая, майор Шелушенков. Селиван был благодарен ему за то, что он забыл его дерзкую выходку во время «атомной» тревоги, и за то, что пропагандист полка предпочел его бронетранспортер всем другим машинам, хотя Селиван сам считал себя далеко не лучшим водителем в части. Поначалу майор хотел было вместе с солдатами двинуться вперед, но раздумал: в кузове машины у него лежали газеты, боевые листки, лозунги, плакаты, то есть наглядная агитация, приготовленная специально для этого учения. Правда, Шелушенков малость не учел то обстоятельство, что в темноте его наглядную агитацию никто при всем желании увидеть не сможет, но с этим приходилось мириться. Ведь за долгой полярной ночью придет когда-нибудь и утро, а там, глядишь, и заметят. Во всяком случае, он не мог бросить без присмотра все эти материалы. И Шелушенков остался на месте, удобно устроившись на мягком сиденье в теплой кабине бронетранспортера. Время от времени он просыпался и, проморгавшись, спрашивал:

— Товарищ Громоздкин, вы где?

— Я здесь, товарищ майор.

Надо было хоть в чем-то распорядиться, и Шелушенков вновь подал голос:

— А мотор в порядке? Вода не замерзнет в радиаторе?

— Не замерзнет. Она разбавлена антифризом, товарищ майор.

— Проверьте все хорошенько еще раз.

— Слушаюсь!

Селиван вновь обошел машину и от нечего делать стал смотреть на небо.

Была вторая половина декабря — время полной полярной ночи. По всему горизонту висела светлая кайма. Селиван повернулся кругом и там увидел такую же кайму, немало подивившись небывалому зрелищу. Ему и в голову не приходило, что это вечерняя и утренняя заря одновременно. Тона зари очень яркие, нежные и холодные. Внизу — густо-фиолетовый, словно там, где-то в море, развели чернила и огромной кистью размалевали нижнюю кромку горизонта; выше — синий, голубой, розовый. Все эти цвета незаметно, как в спектре, переходили один в другой…

Внезапно горизонт померк, и уже через полчаса густо повалил снег, схоронив все вокруг в непроницаемой белой пелене.