Иван Шевцов - Свет не без добрых людей
Если в первой половине комнаты господствовало царство цветов, то во второй было царство книг и музыки, потому что самодельный столик под радиолой был сверху донизу забит патефонными пластинками.
- Да у тебя тут настоящая оранжерея или цветочный магазин, - откровенно сказала Вера. - Зачем так много цветов? - и подумала мельком: "Мещанство… А, почему, собственно, мещанство? Кто сказал? Озеров и ее отчим?" Но они многое говорили, утверждали то, с чем Вера никак не могла согласиться. Комнатные цветы - признак мещанства. Как это, однако, глупо.
- А ты не любишь цветы? - Михаил посмотрел на нее с тихим удивлением; по его убеждению, цветы не любят только черствые души. Веру он не причислял к числу оных.
- Люблю, конечно, но так много… Это уже излишество.
Вера с живым и бойким любопытством оглядывала комнату.
- Излишество, говоришь. - Глаза Михаила метали озорные искры. - А ты знаешь, как сказал об этом "излишестве" великий русский поэт? Не знаешь?
Я думаю:Зачем свое,Укрытое от бурь, жильеМы любим украшать цветами?Не для того ль, что средь зимыГлазами злыми, пригорюнясь,В цветах угадывали мыУтраченную нами юность.
Он продекламировал очень просто, естественно, без позы и рисовки, и умолк сразу, ожидая ее слов. Вера никогда не слышала этих строк. Стихи показались ей сильными. Она спросила уверенно или почти уверенно:
- Это Лермонтов?..
- Почти, - ответил Михаил задумчиво и после небольшой паузы: - Он жил на свете так же мало, как и Лермонтов, судьба его была столь же трагична. Только родился он и умер ровно на сто лет позже Лермонтова.
- Кто он?
- Павел Васильев.
- Прости меня: никогда не слышала такого. В школе почему-то не изучали.
- В школе многого нам не говорили нужного. И в институте не скажут. Зато ненужного было больше чем достаточно.
- Ты хорошо читаешь стихи. Вот не думала, - искренне призналась Вера. - Прочти еще, пожалуйста. Его же, Васильева.
- Хорошо, слушай:
…Художник, нарисуй меня.Неужели тварей бессловесныхЯ, Федосеев, хуже?ТыИзобрази нас в красках лестных,Мужичьих наших лиц черты,Доярок наших,Трактористов.Всю нашу жизнь рисуй любя,И все, как есть,Тогда мыИстоПолюбим, милый гость, тебя!
Он замолчал, глядя на Веру пристально, точно хотел узнать, разгадать, какое впечатление произвели на девушку любимые им строки. Она тихо попросила:
- Читай. Он ответил:
- Это поэма "Христолюбовские ситцы". Она большая. Я не знаю ее наизусть. Но вот еще строки:
Рисуй, да так, чтоб пели птицы,На тканях увидав цветы,Рисуй,Чтоб были наши ситцыНежны,ПрекрасныИ просты.
Понимаешь, Верочка, - "нежны, прекрасны и просты". В этом красота, настоящая, невыдуманная.
- Я не помню, у нас в библиотеке есть его книги? - спросила Вера.
- Есть. Недавно изданная. Обязательно прочти. - И, подойдя к цветам и трогая осторожно листочки, сказал: - А ты говоришь: "Излишество".
Вера немножко смутилась, сказала в оправдание:
- Я люблю цветы полевые, оранжерейные. Ну, те, которые ставят в вазу, которые пахнут.
- Летние. А я люблю цветы круглый год. Эти - зимние. Когда на дворе снег, мороз, вьюга, - у меня в квартире лето. Цветут цветы. И воздух совсем другой. Я думаю, что организму человека этот воздух полезен. Не напрасно люди с незапамятных времен держат в своих квартирах вечнозеленые растения. Создают искусственное лето. Круглый год лето.
- Это школьникам известно - днем растения выделяют кислород, а ночью углекислый газ, - заметила безобидно Вера.
- Я не о том, Верочка, не об элементарных истинах. Кроме кислорода и углекислого газа, комнатные растения выделяют еще что-то полезное человеку, быть может столь же необходимое, как и обычный кислород. Когда-нибудь ученые узнают, что именно. Ты вот смотри. - Михаил открыл чугунную дверку горящей печки, пламя жарко осветило его раскрасневшееся лицо. - Вот дрова, обыкновенные еловые дрова. Сгорая, они излучают тепло. Нагретая печка, электроплитка, керосинка, солнце тоже излучают тепло. Нам кажется, все они одинаково действуют на человеческий организм: греют - и ладно. Но на деле тепло это, вернее лучи его далеко не одинаковые. Одни полезные, а другие, может быть, и вредные. Я, например, думаю, что излученное тепло от березовых и еловых дров очень полезно. Вроде хорошей целебной ванны. Сидишь у печки вот так, умываешься пламенем ее и чувствуешь, как по всему телу разливается свежая сила, бодрость, будто дрова, сгорая, передают тебе свою энергию.
Вера слушала с интересом и любопытством: все это было для нее неожиданно и ново. И пожалуй, самое любопытное, что это были личные убеждения Михаила, его выводы из практики, гипотезы, предположения, основанные на собственном наблюдении. Она трогала цветы и книги, удивлялась, почему на стенах вместо картин и фотографий висят географические карты, словно здесь живет какой-нибудь великий путешественник.
Михаил признался:
- Люблю, Верочка, путешествовать в мечтах. Весь мир хочется обнять, увидеть, понять. Я устроил его здесь, в своей квартире. Вот он. - Показал рукой, но не на карты, а на книжные стеллажи.
Между прочим, только сейчас Вера обратила внимание, что на самой нижней полке стояли тома Большой Советской Энциклопедии. Это было главное его богатство и состояние.
Говорят, о человеке можно судить по его библиотеке, по книгам, им любимым, понять его интересы и симпатии. Покажи мне свою настольную книгу, и я скажу, кто ты. У Михаила не было настольной книги; он с одинаковым восхищением читал и перечитывал Максима Горького и Ромена Роллана, Николая Островского и Джека Лондона, Фурманова и Фучика, Сергеева-Ценского и Драйзера, Шолохова и Войнич. Лучшими книгами об Отечественной войне он считал "Белую березу" Михаила Бубеннова и "Генерала Доватора" Павла Федорова, а лучшей книгой о советской деревне "Горные орлы" Ефима Пермитина. Не был он равнодушен и к поэзии. Искренне любя Маяковского, он упивался стихами и поэмами Павла Васильева и Василия Федорова.
Особое место в его библиотеке занимали научно-фантастические, приключенческие, историко-географические и краеведческие книги. Неутомимая жажда чтения обуревала его, захлестывала, как стихия, не позволяя уснуть без книги. Это была страсть к открытию и познанию мира, такая же бездонная, неисчерпаемая, как и сам мир. Михаил не раз говорил, что в книгах он почерпнул больше, чем на лекциях в Сельскохозяйственной академии. Академия познакомила его с маленькой частицей целого, приоткрыла перед ним лишь уголок жизни, а в книгах была вся жизнь, огромная и бесконечная в своем многообразии, как звездный океан вселенной. Книги были лучшими универсальными учителями, и своими обширными знаниями Михаил обязан был им. Но он никогда не щеголял знаниями, не выставлял напоказ занимательные факты и детали, как Сергей Сорокин. Вера это оценила. Обилие цветов и две географические карты теперь уже не вызывали в ней недоумения; все стало на свое место, как необходимое, оправданное.
Пока в горячих углях и раскаленной золе томились замурованные в глине перепелки, Михаил включил радиолу и начал рыться в пластинках, спрашивая девушку, какую музыку завести.
- Я хочу-у, - растягивая слова и соображая, заказывала Вера. - Я хо-чу-у березовую симфонию… Ту, что в лесу…
Он понял и обрадовался. Не говоря ни слова, отыскал долгоиграющую пластинку, поставил. Вера ждала, настороженно и нетерпеливо. Уже первые звуки, знакомые с незапамятных времен, высекли в ней искры задорной и теплой благодарной улыбки. Это были фрагменты из "Лебединого озера".
- Березки-лебеди, - вслух повторил Михаил Верины слова. - Угадал?
Преданно-доверчивые взгляды их сошлись и замерли на миг в вопросах, не требующих ответов. А музыка лилась то бурным потоком, то струилась и звенела серебристым весенним ручейком, то капала апрельской капелью, то переливалась золотистыми волокнами жаркого июля. Она заполняла комнату, уже полную книг, цветов и любви.
Перепелки получились на славу. Вера понимала, что это действительно нечто необыкновенное, но она ела без аппетита, скорее машинально, лишь бы не обидеть хозяина. И сам хозяин, вложивший в свое произведение столько труда, стараний и подлинной любви, вдруг остыл, охладел. Теперь для него это уже не было главным и значительным.
Вера слушала музыку и думала о Надежде Павловне: почему она, актриса в прошлом, не горит искусством? Эту свою мысль она высказала вслух. Лицо Михаила стало задумчивым, он насупился, ответил не сразу:
- Это не совсем так. Я не оправдываю Посадову, но понимаю ее. Сразу после войны, когда тут все было разрушено и сожжено, все мы думали прежде всего о хлебе насущном, о том, чтоб над головой была крыша. Да и потом, когда понемногу обжились, на ноги встали, о чем больше всего заботились? Хлеб, мясо, молоко. Это в первую очередь. А культура, что ж, - ее никто не планировал. Ты же слышала, что Булыга говорил: зябликов в плане нет. А свиней подай столько-то голов на сто гектаров пахотной земли. И точка! Хотя нельзя сказать, чтоб не занимались культурой вообще. И та же Надежда Павловна. Занимались, конечно. Быть может, недостаточно, без особого размаха. Построили клуб, открыли библиотеку, киноустановку приобрели. Все это по ее инициативе делалось. Самодеятельность наша всегда считалась не хуже других. Выступали даже два раза в районном Доме культуры. Лекторов к себе приглашали, ездили организованно в район слушать концерт ансамбля народных инструментов. Радиофицировали населенные пункты. Все она, Посадова, занималась. Так что ты напрасно о ней так думаешь. Вот, к примеру, возьми такой вопрос: культура быта. Ведь этот вопрос по ее инициативе обсуждался на открытом партийном собрании. Раньше здесь в каждой хате были вороха бумажных цветов, лебедей, измалеванных на клеенках. Теперь этого нет. Сама она по всем домам прошла, побеседовала с людьми… Но ты права в одном - мало в ней осталось от актрисы. Больше, пожалуй, от партизанки.
