Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
— Неужели в твоем поэтическом лексиконе других слов нет?
— Слов? Да у меня, может, целая поэма рождается! — подпрыгнув на ухабе, ответил Женя.
— Когда обнародуешь?
— После сорокового.
— О-о-о!.. — разочарованно протянули девушки: сегодня предстоял хоть и юбилейный, но еще только двадцатый концерт.
Только двадцатый! А кажется, так давно был тот, первый, когда от страха и волнения мутилось в голове.
Двадцатый! И все равно каждое выступление — будь оно двадцатым или сороковым — будет напряженными волнующим.
Надо работать «старательно и красиво». Эту заповедь внушали студентам с первых же занятий. Но чтобы работа стала красивой, старание и усилия не должны пить видны. Все должно делаться точно и будто бы без труда — свободно, легко. А каким трудом дается эта легкость и свобода! Сколько воли и напряженного внимания требует каждое выступление! И каждое приносит необыкновенные, ошеломляющие открытия.
Очень вредно сосредоточиваться на самом себе, надо жить для партнера — этот мудрый совет Станиславского Алена поняла по-настоящему, только отступив от него и пережив первые собственные неудачи. Еще она поняла, что нельзя слишком радоваться успеху, но нельзя и слишком огорчаться неудачами. Об этом же предостерегал великий французский актер Тальма: «Не опьяняетесь рукоплесканиями, не приходите в отчаяние от свистков». Много известных истин открывали для себя заново Алена и ее товарищи, но, быть может, в их открытиях было и новое, никем не открытое прежде.
Казалось, опыт накапливается с каждым днем, и появляется уверенность в собственных силах. Но разве так просто привыкнуть к настоящему зрителю? Не к экзаменационной или просмотровой комиссии, которая не вмешается в действие громким замечанием, не прервет смехом или аплодисментами, а к живому, отзывчивому, горячему зрителю, участнику спектакля. Иной раз так повернет он тебя, что собьешься с дороги и с ужасом чувствуешь, что ничего ты еще не знаешь и ничего не умеешь.
Что ни день — неожиданности. Каждый раз приходилось осваивать новую сценическую площадку. В настоящих залах клубов и Домов культуры они выступали три раза. Гораздо чаще им приходилось осваивать огромные зернохранилища, ожидающие урожая, мастерские МТС, навесы над токами и не ограниченные залы под небом, среди пшеничных и кукурузных полей, под жарким сибирским солнцем, на полевых станах.
Научились играть без занавеса, на шатких свежесколоченных подмостках и на «пятачке» — платформе пятитонок. Мгновенно перестраивали мизансцены, если вместо двух оказывался всего один выход на сцену. Терпели тучей налетавших комаров.
Случалось и другое: у Олега в чемодане растаял вазелин и испортил его «концертный» костюм. Женя потерял усы, Зина в танце сломала каблук, Джек опоздал на выход.
Каждый день обсуждали прошедший концерт, что-то репетировали, выправляли. От усталости и треволнений, от зноя и ветра похудели и почернели. Только Женя сохранил обычные габариты. «Жир на нем особенной плотности, — уверяла Глаша, — ничто его не берет».
Сотни километров проехали они в поездах, грузовиках, автобусах и вездеходах всех мастей, чего только не испытали в дорогах, сколько синяков и шишек набили на ухабах. Ночевали в домах, вагончиках, палатках и просто под звездным небом.
Позади автобуса так густо клубилась пыль, что не было никакой надежды разглядеть село, из которого только что выехали. А впереди двигалось новое грязно-бурое облако, оставляя за собой длинный, развевающийся хвост. Автобус нагонял его, и вот уже сквозь щели струйками просачивалась пыль.
— Обогнать бы, Виктор, — робко просила водителя Глаша. — Задохнемся!
Виктор, шофер краевой филармонии, хитро подмигивал ей.
— Обогнать, говорите? А помирать нам с вами не рановато? Разве поймешь — одна ли там машина или колонна. Да и на встречную в три мига напорешься, честное пионерское!
Встречные машины заливали мутными волнами пыли — она клубилась в автобусе, застила глаза, лезла в нос, хрустела на зубах.
«За все свои двадцать годков не видела столько, — писала Алена Глебу, — природу описать невозможно, люди замечательные, а степь-то удивительно похожа на море.
Ярко-зеленые сенокосы сменяют темно-оливковые поля картофеля, желтоватые массивы пшеницы, бирюзовые овсы, и все это на невиданных пространствах, а поселки и города встречаются, право, не чаще, чем в море суда».
Леса показались Алене мощнее вологодских. Иртыш и Обь ни в чем не уступали Волге, которую она тоже впервые увидела под Ярославлем. А попутчик, строитель Красноярской ГЭС, рассказывал о полноводных сибирских реках так, что Алене казалось, будто сама она видела, как набухают, как вздымаются они весной, как буйная паводковая вода бросает огромные, словно скалы, льдины, громоздит их одну на другую, распирает и крушит берега, сотрясает мосты.
Строитель этот понравился ей. Алена, стоя у окна нагона, заинтересовалась разговором двух мужчин, покуривавших за ее спиной.
— Вот честно, Петро, что тебя держит в Красноярске? — спросил один другого.
— Как что? Работа, — удивленно ответил Петро. Голос у него был «с петухами», как у мальчишки.
— А может, баба? — настаивал собеседник.
— Бедное у тебя, друг, воображение, — со смехом ответил Петро. — Баб-то везде хватает.
— У тебя и семья в Красноярске? — немного смутясь, спросил собеседник.
— Жена и двое пацанов, — подтвердил Петро.
— Так чего же ты дуришь? — возмутился собеседник. — Дикарь! Подъемные я тебе устрою, за ежемесячные премии ручаюсь, я же знаю, какой ты работник.
Петро, совершенно в тон ему, продолжил:
— Я на твой завод не пойду.
— Хоть объяснишь, может? — с удивлением и досадой спросил собеседник.
Петро расхохотался.
— А ты все равно не поверишь. Люблю простор. Люблю природу. Люблю укрощать эти бешеные, разбойные реки. И хочу давать людям тепло, свет, всякое земное добро.
Алена обернулась. Коренастый, загорелый, широколицый дядя в упор спросил ее:
— Верно я говорю, девушка? Гидростроительство — это же на века?
Собеседник его ушел в свой вагон, а Петро, или Петр Сергеевич, коренной сибиряк, стал рассказывать Алене о своем родном крае. Он говорил с такой страстью, описания его были так образны и точны, что, ступив на сибирскую землю, Алена словно ощутила несметные, неиссякаемые богатства, лежавшие прямо у нее под ногами.
Поначалу все на целине нравилось ей; встретили их по-доброму, и на все она глядела, по выражению Джека, «розовыми глазами».
По-прежнему неизменно восхищала природа. Уходящие вдаль, навстречу краю неба, словно море, переливающиеся под ветром хлебные поля; желтым пламенем горящие подсолнухи; серебристые полосы ковыля и пахучей седой полыни; жесткие пыльные солончаки; пойменные луга с необычайно высокими, сильными, яркими травами и невиданно крупными цветами ромашек, подмаренника, с зарослями шиповника, смородины, ивняка; плантации сахарной свеклы; величавые боры, где корабельные сосны поднимают в небо тяжелые раскидистые кроны; воздух густой, смолистый, а нога скользит по сухой прошлогодней хвое; сыроватые, похожие на вологодские, смешанные леса; прозрачные березовые колки в лощинах всхолмленной равнины и пышные фруктовые сады — все восхищало.
Реки и речушки пересекали их пути. Разбросанные но степи, как разноцветные стекла, сверкали на солнце озера, большие и малые, пресные и соленые, пахнущие морем, с белесыми, будто заснеженными, берегами — нее было прекрасно.
По-прежнему, как желанных гостей, принимали молодых артистов зрители, собственный успех радовал Алену — она даже иной раз соперничала с Женей. И все-таки…
Автобус подбросило на выбоине, еще раз, еще и еще, смех и возгласы покрыл грохот падающих чемоданов и отчаянно-веселый вопль Жени:
— Заживо погребаюсь!
Олег, сидевший рядом с Аленой, и Миша бросились выручать Женю. Джек (он один восседал позади Алены) злорадно воскликнул:
— Дорожка — прямо в ад! А, Елена?
— Это лепесточки, овощи впереди! — с веселой угрозой отозвался шофер.
— Я здесь впервые, но знаю, что район плохими дорогами славится, — как бы пояснил Арсений Михайлович и, едва заметно улыбаясь, добавил: — Но как говорят на Востоке: «Лучше плохая дорога, чем плохой спутник».
«Он, пожалуй, хороший спутник», — подумала Алена.
Только вчера к ним в гостиницу договариваться о выезде в Верхнеполянский район пришел Арсений Михайлович. Он не походил на обычных администраторов, был мягок, сдержан, заботился, чтобы все, вплоть до часа выезда, было удобно актерам. Помогал разместиться в автобусе спокойно, без суеты.
С шофером Виктором бригаде приходилось ездить уже не впервые, он всю дорогу развлекал их пространными монологами, причем рассуждать готов был на любую тему. И сейчас громогласно рассказывал:
