Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй
В этом доме, как и во многих других здешних домах, нет коридора, с обеих сторон тянется длинный балкон, комнаты расположены посередине. И вот мы в полном молчании стоим в той самой комнате, где оборвалась жизнь Тагора. Она строга до аскетизма, так же, как и кабинет, в котором, кроме письменного стола, почти нет мебели. Некоторый комфорт заметен только в длинном просторном зале, служившем гостиной и приемной. Здесь побывали в свое время великие умы нашего времени. Ведь Рабиндранат Тагор — поэт-мудрец, поэт-философ — потряс старую Европу. И не в этой ли комнате зародились замыслы Ромена Роллана, написавшего книги о мудрости Индии?
Рассматриваем портреты на стенах. Вот Тагор вместе с Эйнштейном. Два гения с одинаково чистыми детскими глазами.
Рядом с домом Тагора, превращенным в музей, — университет Тагора. Здесь изучают искусство. Балет, вокал, музыка, живопись... Это отличный памятник разносторонней талантливости великого писателя. Ведь он был не только литератором, но одновременно и художником, и автором истории индийской музыки.
Индийская хореография — это совсем особое искусство, вмещающее в себя, наверно, нечто большее, чем европейский балет. Глядя на дивные индийские танцы, исполненные девушками совершенной красоты, мы как бы снова переносимся в тот мир чувств, который создается индийской скульптурой и архитектурой. Пластичностью здешних статуй.
Мы выходим из тагоровского университета очарованные, и только раскаленный воздух Калькутты, обдающий нас горячим паром, заставляет вспомнить о том, как мы устали.
...К вечеру того же дня, когда чуть смилостивилось калькуттское солнце, мы спешим посетить еще одно интересное место. Это Академия изящных искусств. Мы уже немало слышали об этом замечательном музее, хранящем уникальные произведения индийского прикладного искусства, древние ткани, вышивки, старинные костюмы. Организатор этого музея — леди Рану Мукерджи — тоже уникальна в своем роде. Получив европейское образование, это дитя богатой и знатной семьи осталось все же дочерью Индии.
Аристократический титул леди (она единственная, кто носит его в этой стране) как бы относится не к ее родословной, а к тому аристократизму духа, который сквозит в каждом ее движении, в каждом слове этой женщины, посвятившей себя и свое богатство коллекционированию национальных сокровищ, их изучению, их популяризации. У нас, советских людей, ее деятельность вызывает аналогии с деятельностью Третьякова, собравшего для своей страны бесценные сокровища русской живописи.
— С при-ез-дом... Здрав-ствуй-те... — по слогам старательно выговаривает по-русски леди Мукерджи, встречая нас у входа в музей, и тут же, смущенно улыбаясь, объясняет по-английски, что русский она изучала очень недолго.
Эта женщина, легкая телом и пригожая лицом, хотя и перешедшая грань молодости, напоминает своим внешним видом красавицу-персиянку, как их изображают на традиционных старинных картинах. Вроде той, что пленила Стеньку Разина. А недюжинная эрудиция леди Мукерджи, ее талант рассказчика, ее манера свободно, доброжелательно, доверительно общаться с малознакомыми людьми — все это делает настолько обаятельным ее нравственный облик, что мы забываем об усталости, слушая ее.
Вот это гид, так гид! Она ведет нас по музею с такой увлеченностью, что я вспоминаю казахское выражение «ищет со свечой в руках». Вот уже подлинно со свечой в руках разыскивала эта удивительная женщина памятники народного творчества своих соотечественников. Это стало целью и смыслом всей ее жизни.
— Взгляните, — говорит она, показывая на небольшой каменный бюст Будды, и после паузы, торжествуя, добавляет: — Тринадцатый век!
Бюст приобретен в таможне почти за бесценок. Ведь часто тот, кто продает вещь, не догадывается об ее истинной ценности.
— Кашмирская шаль. Эксперты установили, что эта шаль была подарена в прошлом веке английской королеве Виктории. А я купила ее в Нью-Йорке всего за двадцать пять долларов...
Леди Мукерджи рассказывает нам о многих случаях, когда ей удавалось за рубежом доставать редчайшие индийские памятники. А поиски леди Рану Мукерджи здесь, на родине! Кажется, не было такой отдаленной деревеньки, где бы она не побывала. И не было такого дворца древних магараджей, куда бы она не постучалась, прослышав о каком-нибудь бесценном экспонате. А ведь надо было не только разузнавать о замечательных памятниках народного творчества, о редкостных изделиях мастеров-чудодеев — надо было еще бдительно следить за тем, чтобы эти вещи не уплывали за границу, куда с бездумной легкостью часто продавали их иные магараджи да и прочие власть имущие.
Совсем по-другому, гораздо проникновеннее, воспринимаешь музейную экспозицию, когда она теряет привычную отчужденность, свойственную музеям, и обрастает живой плотью человеческих усилий сегодняшнего дня. Каждая выставленная здесь вещь волнует вдвойне, когда слышишь талантливый рассказ леди Мукерджи о тех трудных дорогах, которые ей пришлось пройти в погоне за этой вещью.
Зал народного кустарного ремесла. Обилие индийской национальной одежды из вытканного полотна. Пышные облачения древних магараджей, украшенные золотыми руками индийских рукодельниц. И среди этих умопомрачительных нарядов — вдруг гладкий, простой халат-чапан. Халат Тагора. А женские сари!.. Здесь много таких, что вытканы и вышиты сто, двести, триста лет тому назад. И все так же ослепительно сияют их шелковые узоры. Самые прославленные сари — это те, что из Бенареса. Комбинация шелка, из которого сделан уток полотна, и позумента, из которого сделана распялка, дает удивительный эффект. Цветут дивные узоры, оживляя память о тех волшебных руках, которые давно уже мертвы.
Зал ковров. Один за другим встают эти удивительные произведения другого народа (ковры здесь персидские). Ими тоже бескорыстно восхищается леди Мукерджи. Она совсем по-детски смеется и радуется, когда мы поражаемся, что один из ковров — коричнево-красный — вдруг становится небесно-голубым, когда смотришь на него под другим углом зрения.
В зале живописи представлены работы художников всех штатов Индии. Здесь много произведений абстракционистов. Хотя по личным своим пристрастиям я очень далек от этого направления в живописи, однако некоторые из здешних полотен произвели на меня впечатление. Краски тоже имеют свои голоса, их только надо уметь слышать. Они передают музыку души. И в данном случае — это, несомненно, индийская национальная музыка. Вот, например, эта картина, где за странным тусклым пламенем проглядывают очертания громоздящихся друг, на друга зданий, силуэты людей и сполохи более ярких и тревожных огней. И хотя в общем-то картина беспредметна, но она ассоциируется у меня с Бенаресом, даже точнее — с моим восприятием ночного Бенареса, когда в пляске его ослепительных огней я пережил какое-то странное ощущение полусна-полуяви, ощущение, родственное этой реальной картине.
Сердце музея, его гордость — это все, что связано с Тагором.
— Вот самое бесценное наше сокровище, — волнуясь, говорит леди Мукерджи, — здесь двадцать ранних картин Рабиндраната Тагора. Знаменитые французские художники и знатоки живописи были поражены ими... А ведь вы, конечно, знаете, что великий писатель только на старости лет открыл в себе дар живописца.
Как раз этого мы не знали. По крайней мере, я. Мне была известна разносторонняя одаренность Тагора. Я знал, что в области литературы он не пренебрег ни одним жанром. Он был поэтом и драматургом, романистом и новеллистом, переводчиком и эссеистом. Знал я и о том, что он был композитором. Только накануне в университете его имени мы слышали его музыкальные опусы в исполнении хора. Конечно, мне было известно я то, что Тагор занимался живописью. Но я не знал, что только уже на исходе жизни он открыл в себе этот дар.
И вот я стою перед его автопортретом — шедевром, в котором просветленность внутреннего мира автора передана так, что заражает любого зрителя. Я рассматриваю этот автопортрет и размышляю о том, что в этом человеке как бы нашла выход вся творческая энергия индийского народа. Недаром казахи говорят: «Уж если бог кому воздаст, то воздаст щедро».
Заметив наше волнение, леди Мукерджи воодушевляется еще больше. Все новые и новые детали жизненного пути Тагора встают перед нами. И уже на лестнице при нашем спуске вниз леди Мукерджи с очаровательной детскостью восклицает:
— А знаете, моя бабушка была родственницей Тагора. И довольно близкой...
Потом наша любезная хозяйка угощает нас чаем и водкой. Кажется, она считает, что русские без водки обойтись не могут. Мы искренне отказываемся, ссылаясь на немыслимую жару. Но, увидев эти рюмочки — с наперсток, — в которые она разливает индийскую водку, мысленно посмеиваемся над ребяческими суждениями нашей хозяйки о русских нравах и «пригубливаем» эти гомеопатические дозы.
