Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый
— Ша, парни, о бабах ни слова! — и пояснил: — После таких разговоров ноги начинают мерзнуть.
Казарма раскололась от хохота.
Снова влетел дневальный, прикрикнул для порядка. Однако слов его никто не расслышал. Он постоял в проеме дверей, ожидая, когда казарма стихнет, но, так и не дождавшись, безнадежно махнул рукой.
VII
Начальнику резерва проводников Борисенко предстояла неприятная процедура разбирательства. Хотя кое-что ему уже было известно, а именно то, что проводница двенадцатого вагона Антонина Широкова взяла в свой купейный вагон пассажира с плацкартным билетом, разумеется не оформив этого должным образом, и, видимо, заигравшись с ним, проспала станцию, вследствие чего вынуждена была сорвать стоп-кран. Не верить сообщению бригадира Муллоджанова у него не было оснований, да и Широкова не отвергала самого факта. Правда, когда Борисенко слушал Муллоджанова, то не мог отделаться от ощущения, что Муллоджанов, желая вконец обелить себя, сгладить то неприятное впечатление от прошлой планерки, когда Широкова так смело напала на него, чуть ли не сознательно подстроил все это. Хотя, конечно, при всем желании организовать подобное Муллоджанов не мог.
Честно говоря, Борисенко не хотелось заниматься этой историей. Он бы с удовольствием спустил ее на тормозах. До управления дороги не дошло и, надо надеяться, не дойдет. Все, как говорится, в их руках, и в беседе с Муллоджановым он старался уяснить степень обиды того на Широкову, отыскать пути их примирения. Он догадывался, что Муллоджанов тоже не больно заинтересован в том, чтобы давать этой истории слишком большую огласку. Если он сейчас, в кабинете у него, начальника резерва, и пыжится, то только потому, что почувствовал возможность хоть как-то в глазах старших по службе реабилитировать себя. Но это вовсе не значит, что он столь же воинственно и уверенно будет держать себя в другом месте, на той же оперативке. И уж вряд ли его обрадует известие о снятии с бригады высокого звания коммунистического труда. Случившееся давало все основания для принятия подобной меры.
Муллоджанов, на удивление, оказался покладистым. Он лишь хотел одного, чтобы Широкова публично извинилась перед ним за незаслуженное оскорбление на прошлой планерке. Борисенко поморщился. Что за прихоть. Публичного извинения захотел. Еще неизвестно, как поведет себя эта взбалмошная девчонка на людях?
— Может, как-нибудь попроще, без этого публичного извинения? — спросил Борисенко, в упор глядя на Муллоджанова.
Догадываясь, что от него хотят услышать нечто иное, Муллоджанов набычил шею, погрузился в думы. Могучий лоб покрылся испариной, он с тоской уставился на подоконник, где на стеклянном подносе стоял графин с водой, облизал пересохшие губы.
— Так как решили? — снова спросил Борисенко.
Он вполоборота к Борисенко разглядывал что-то там, за окном. Правое ухо проступало на свету тонкими прожилками. Совсем как у меня, с усмешкой подумал Муллоджанов, вспомнив про свои уши, доставлявшие ему в детстве немало неприятностей, Торчавшие в стороны, как ручки чайника, они были предметом постоянных издевок одноклассников, которые его иначе как Эргеш-чайник не звали. Всякий раз, слыша это обидное прозвище, он коршуном бросался на обидчика, но это лишь еще больше веселило, раззадоривало ребят, и с криками «Эргеш-чайник, Эргеш-чайник» они носились по школьному двору. Но это было давно, а эта соплячка выставила его, пятидесятилетнего мужчину, уважаемого в резерве человека, на посмешище, как в те дни. В другое время он ни за что не простил бы ей, но сейчас вынужден пойти на уступку. Ничего, и ей будет впредь наука. Прежде кумекай, потом кукарекай!
Борисенко обернулся к Муллоджанову, пристально взглянул, стараясь угадать ход его мыслей.
— Мне кажется, есть смысл поговорить с Широковой. Сегодня же.
— Кому? Мне? — Муллоджанов с трудом соображал, куда, клонит начальник резерва.
— Зачем вам. Сам потолкую, — сказал Борисенко.
— Ясно, — сказал Муллоджанов.
У Борисенко было такое ощущение, что бригадир застал его посреди греховной мысли. Эта шельма на три метра под собой видит.
— У Широковой прежний адрес? — спросил Борисенко и, стараясь подчеркнуть чисто служебный интерес к одной из подчиненных, пояснил: — Хочу послать за ней. Об этом лучше поговорить тут, зачем устраивать хурал. Все должно быть по-деловому. Если не дура — поймет. А не поймет — пусть тогда на себя пеняет. А всыпать ей надо по первое число.
Борисенко пытался показать Муллоджанову, что он намерен быть объективным, но бригадир-то чувствовал, что начальник резерва хитрит. Наверняка в беседе с Широковой с глазу на глаз не скажет девчонке ни одного обидного слова, наоборот, станет улещивать, петь петушком. Муллоджанов видел, хотя начальник резерва и старательно скрывал это, как неравнодушен он к проводнице из его бригады. Муллоджанов и сам когда-то не прочь был заловить эту курочку, да руки слишком широко расставил. Выпорхнула. Ну что же, пусть другой пытается, может, ему повезет.
— Так мне уйти? — спросил Муллоджанов.
Говоря это, он, конечно же, надеялся услышать возражение, был уверен, что начальник резерва станет уговаривать его остаться. Но ничего подобного от Борисенко не услышал. Тот кивнул ему и, чтобы не выдать внутреннего волнения, стал перебирать на столе бумаги. Он старался не думать о Широковой, пытался отвлечь себя, занять каким-нибудь делом, но все эти попытки были безуспешны. С той минуты, как к Широковой был послан нарочный, мысли его держались возле этой девчонки.
Блажь, думал он, сущая дурь. Он, пожалуй, староват для нее. Хотя как знать! Других послушать, так они, молодые, на шею старикам вешаются. А какой же он старик? Сорок лет! В самом что ни есть соку! Правда, лысина малость портит, да теперь у кого ее нет. И годами моложе его, а голова как колено. Что поделать, век такой! В армию идет с шевелюрой, а назад возвращается — расческа не всегда требуется.
Он старался взглянуть на себя со стороны и находил себя очень даже недурным, способным на большое чувство, лишь бы оказалось оно ответным. Надо же, удивлялся он неожиданно вспыхнувшему в нем влечению в молоденькой проводнице.
Мысли об этой ладно скроенной девчонке с губами упрямицы обжигали огнем. Продолжая удивляться себе, необузданности своего желания, Борисенко торопливо, нервно заходил по комнате, широкими круговыми движениями потирая грудь, нервно покашливая.
«Успокойся, Иван Данилович! Нельзя же, право, так. Ведь не любовное свидание предстоит тебе, а серьезный разговор с одной из твоих подчиненных, грубо нарушившей производственную дисциплину. Или ты забыл золотое правило? Да и по твоим ли зубам яблочко?!» Иван Данилович резко на полдороге вернулся, схватил с подоконника графин, торопливо налил в стакан воды и тут же жадными глотками осушил его.
«Ну а впрямь, с чего начать с ней разговор, чтобы, чего доброго, не показаться дураком, чтобы она, как говорится, не выкинула по зеленой! В молодости ему никогда бы не пришло в голову подыскивать перед свиданием те слова, которые надобно сказать. Молол все, что на ум приходило, — и все было так к месту, ко времени. Хи-хи да ха-ха, только и слышалось, а сейчас напрягай мозг, ломай извилину, чтобы ненароком не истолковали тебя не так, как надо. Хотя чего уж там, разве утаишь свое желание!»
Борисенко не на шутку распалил свое воображение, представив себя наедине с этой славной курочкой. Сердце дробно застучало. Чтобы утихомирить его быстрый бег, он задержал дыхание, быстрым движением открыл форточку и подставил разгоряченную голову под холодный щекотливый ток воздуха.
Так с чего же все-таки начать с ней разговор? С чего? Поговорить о производстве, о том, как думает, например, работать дальше? Если очень расстроена и пала духом, подбодрить, поддержать, намекнуть, что все в его силах, все будет о’кэй. А кому не хочется, чтобы все было хорошо да ладно. Ладно да складно.
Без всякой видимой связи он вдруг вспомнил Танечку Кирееву, пухлую, едва достигшую совершеннолетия блондиночку, работавшую лет десять назад. Когда того требовали обстоятельства, ее снимали с поезда и посылали обслуживать вагон, куда садилось начальство из управления дороги, или отправляли официанткой на загородную дачу… Ах, Таня, Таня, Танечка. Но какая все-таки тут связь? Хотя связь какая-то была, несомненно была, иначе с какой стати вспомнил бы он про эту блондиночку, которая никаким боком к нему не касалась. Сластёница! Вот когда услышал он впервые это слово — отталкивающее и одновременно притягательно-жутковатое. Подсластенимся — должно быть, так говорили Танечке Киреевой те пузаны, и она, конечно же, безропотно отзывалась…
«Как же можно так? — вопрошал он тогда себя, предавая позору тех, кто был повинен в растлении юной души. — Как можно использовать служебное положение для столь низких целей?» Его не раз подмывало сообщить об этом куда следует, но всякий раз кто-то словно бы удерживал его за руку, внушал ему, что сластёница тем даром не пройдет, а вот сигнал этот еще неизвестно как обернется для него самого. Судьба хранила его: стастёница тем, как и должно было того ожидать, вышла боком — сняли заместителя начальника управления дороги, потеснили с угретых мест еще с пяток разного рода начальничков. А вызванные этими событиями перемещения по службе коснулись и его. Он еще на одну ступеньку выше поднялся по служебной лестнице, тайно благодаря судьбу, уберегшую его от неверного шага.
