Юрий Гончаров - Последняя жатва
Сердце, несмотря на таблетку, продолжало ныть, и все тело Василия Федоровича было налито какой-то тупой усталостью.
Да, усталости в нем все больше и больше. И не проходит уже она с отдыхом, как раньше, а так и остается внутри, лежит и давит каменными своими пластами. Усталость не от работы, не от самих дел, за которые он отвечает, за которые с него спрос. Сами дела не могут так утомлять, они интересны, от них даже бодрость и новые силы, когда что-то выходит. Получается, усталость в нем оттого, что рядом с хорошей, радующей работой немало и такого, что тормозит и нарушает планы, подчас даже ставит их, а то и весь колхоз, в критическое положение. Вот хотя бы эта история. Сколько таких стычек приносит ему каждый день! Причем случай с Ильей Ивановичем не такой уж типичный. Илья Иванович не лентяй, не безразличен к делу, он как раз старательный, выкладывается, как только может. Но нет у него административной жилки, и еще он просто зашивается, слишком много на него взвалено, не умеет за всем досмотреть, всюду успеть. Гораздо чаще бывает хуже, вот как в случае с шабашниками, что схалтурили, только бы сорвать деньги. Или как поступили свои слесаря, что недавно занимались починкой агрегата и выполнили это спустя рукава, во время работы выпивали, тоже – те же шабашники… А сколько вокруг просто лени, всякого нерадения, расхлябанности, разгильдяйства, такого, с чем Василию Федоровичу приходится непрерывно и беспощадно каждый день воевать, потому что иначе нельзя, иначе и хорошая работа погибнет, сойдет насмарку, не принесет никакого проку. Вот куда тратится львиная доля его энергии, нервов, здоровья. А вовсе не годы виноваты, не трудности председательской должности. Если бы ничего этого не было, ничего этого не знать, будь все честны и добросовестны – сколь легче и радостней был бы его председательский труд. Ведь это – творчество, сродни любому другому, с такими же высокими взлетами воображения и волнующих страстей, в нем одновременно вдохновение художника и полководца: задумывать, намечать, видеть мысленно, каким через год, через три, через пять лет будет хозяйство, что оно будет давать, как облегчится труд, какими достатками наполнится каждый колхозный дом, и вести людей в эти желанные дали…
– Сверни-ка, – тронул Василий Федорович за локоть Лешу.
«Жигуль» погасил скорость, запрыгал по мелким бороздам чисто убранного поля. На нем сеяли горох, да он не получился, сушь не дала налиться стручкам; желто-зеленую ботву свезли коровам, а поле поднимали под зябь. По дальнему краю шел оранжевый «Кировец» на гигантских, выше «Жигуля», резиновых колесах, тащил за собой ленту черной как смоль земли.
Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…
Василий Федорович и в этот раз подержал земляные комья в руках, испачкал пальцы в их благородной черноте, посмотрел вслед трактору – как быстро и широко растут за ним бугристые борозды. Поговорил с Капустиным: неужели не переломится погода и дальше, до самой осени, будет все время только сушь да сушь? Может, не стоило бы сейчас поднимать поле, подождать бы с ним? А то ведь совсем иссохнет оно до посева, плохо придется семенам… Ну и год же несуразный! Все перекосил, весь порядок, и не знаешь теперь – как лучше, как выгадаешь, как прогадаешь…
А еще бы лучше – совсем не пахать, сделать только поверхностную дисковую обработку. И влага сохранится верней, и почвенная структура не пострадает, и от эрозии сохранней… А урожаи на непаханных полях даже выше. На Украине, в соседних областях, уже не первый год так делают на сотнях тысяч гектаров и убедились, что такой метод оправдан.
– А Елкин? – назвал Капустин первого секретаря. – У него же мания – сорняки. Как он постоянно твердит: первый враг земледельца – сорняк. И второй его постоянный девиз: пахать глубже и только с отвалом! Земля должна быть как пух! За безотвальную пахоту он такое устроит – головы не сносить!
– Что верно, то верно, – вздохнул Василий Федорович. В памяти его ожила прошлогодняя беседа с Елкиным – об этой самой безотвальной пахоте. Василий Федорович осторожно прощупывал секретаря – не попробовать ли? В газетах много про это пишут, хвалят метод, перенесенный с сибирских целинных земель.
– Читаю, читаю эти статейки… – сказал Елкин пренебрежительно. – Вот они у меня сложены, – кивнул он на нижнюю полку этажерки. – Все больше одни журналисты их пишут… Не спеши. Придет директива – и мы отвальные плуги закинем, никуда не денемся. А пока, – нажал он жестко голосом, – художественную самодеятельность не разводи, тебя не на драмкружок поставили…
…Еще через десять минут езды, перевалив пологий холм, увидели вдали желтую мглу от работающих комбайнов.
Пшеница занимала сто двадцать гектаров. Косить ее начали вчера. Шесть комбайнов, уступом, один за другим, с разрывом метров в десять – пятнадцать, шли по середине поля, срезая последнюю полосу пшеницы. Дойдя до конца полосы, до полевой дороги, по которой приближался «Жигуль», каждый комбайн поднимал жатку, выезжал на дорогу и поворачивал вправо, направляясь на другой участок, тоже с пшеницей.
Подъехав, Василий Федорович быстро, одним зорким взглядом оглядел пожню, и в нем заклокотала ярость. Несколько дней назад, в самый канун работ, созвав комбайнеров, он держал перед ними речь, что с хлебом в этом году недород, это знают все и каждый, поэтому собирать его надо особенно бережно, ответственно, еще раз просмотреть и подготовить комбайны так, чтобы зерно вымолачивалось полностью и ни грамма не терялось с соломой, помнить, что даже два колоска, оставленные на квадратном метре поля, это уже двадцать килограммов на гектаре, две тонны на ста. А в колхозе – почти пять тысяч гектаров под зерновыми. Только по два колоска – и это уже сто тысяч килограммов теряет колхоз, сто тонн! Посчитайте, сколько этим хлебом можно было бы накормить людей…
Комбайнеры, плотно сгрудившись, свои, колхозные, и приехавшие для помощи со Ставрополья и из Ростовской области, слушали с пониманием, разделяя беспокойство председателя, его требования. На лице каждого была написана готовность работать именно так, как говорит Василий Федорович.
И вот – первые дни, как они в поле…
Солома из копнителей сброшена – одна часть рядами, другая как попало, без всякого порядка, будет неудобно собирать ее волокушами в скирды, придется кружить по полю, тратить лишний труд и время. Стерня местами оставлена высокая, – на высоком срезе косить быстрей и безопасней, нет риска для машин. Но сколько соломы, сколько нужных животноводству кормов теперь пропадет! За такой же соломой из колхоза поехали за тыщу километров люди в Запорожскую область, а своя бесхозяйственно потеряна… На тех участках, где стеблестой был особенно низок, жатки прошли вообще поверх колосьев: кто-то из комбайнеров не захотел снижать скорость до самой минимальной, класть нож почти на землю, проходить эти метры с парикмахерской тщательностью… Некоторые такие участки к тому же привалены соломой: то ли случайно, то ли намеренно, чтоб скрыть их от глаз… Оттого, что комбайны следовали один за другим нестройно, шатко, по всему полю – гривки пропущенного, не срезанного жатками хлеба…
Старая, извечная, каждый год повторяющаяся история: все всё теоретически отлично понимают, никто хозяйству не враг, что такое настоящая, правильная работа – каждый из комбайнеров преподаст, как на уроке в механизаторской школе, но выехали на поля – и у половины все это из головы вон, мысли только о намолоте, скорей, скорей центнеры, рубли…
Василий Федорович посмотрел вслед вывернувшим на дорогу и удалявшимся комбайнам: кто скосил? Два – чужих, три – своих…
– Ты это видел? – указал Василий Федорович Капустину на огрехи: разбросанные в беспорядке копны, высокую стерню, оставленные гривки.
– И видел, и говорил им. А они в ответ хором одно: а нам вчера обед вместо часу в половине третьего привезли, ни лавки, ни стола, прямо на земле ели, рук помыть нечем… Знаете, как в таких случаях умеют отбиваться: ты им про Фому, а они тебе про Ерему, контратакуют в двадцать голосов, чтоб все претензии своими жалобами забить…
