Иван Лазутин - Обрывистые берега
— Ну как, Пан?.. Хорошо я придумал? — сверкнув улыбкой, спросил Хасан.
— Ты, Хасан, прямо как Репин. За час сварганил свою Третьяковскую галерею! По какой цене будешь брать за погляд?
— Бесплатно!.. — Широко улыбаясь, Хасан скалил свои белые красивые зубы. — А когда будет передача — по конфете с каждого.
Все последующие дни Хасан несколько раз в день, распахнув дверцу "холодильника", подолгу сидел на ребрах кровати и любовался своей "Третьяковкой". Валерию казалось, что в эти минуты Хасан светлел душой.
Капризному Пану радость Хасана вскоре стала надоедать, а может быть даже, в душе разбудила зависть.
— Хасан, сегодня любуешься своей "Третьяковкой" последний день. Завтра ее хоть языком слижи!.. Не получится языком — соскоблишь зубами. Твоими зубами можно решетку перекусить. Я не знаю, чего ты стесняешься. — Довольный своей "остротой", Пан сипло рассмеялся, оглядев при этом остальных обитателей камеры. Не рассмеялся один лишь Валерий, которому этот ультиматум распоясавшегося Пана показался мерзким.
— А ты, мой комиссар, не согласен с моим решением? — спросил Пан, бросив злой взгляд на Валерия.
Само слово "комиссар", произнесенное в стенах тюремной камеры, да еще таким человеком, как рецидивист Пан, Валерию показалось кощунственной издевкой, а поэтому ответил он не сразу. Валерий подбирал в уме своем такие слова, которые не вызвали бы гнев опасного рецидивиста и вместе с тем смогли бы дать ему понять, что он с ним в корне не согласен.
— Что же ты молчишь, коллега? — язвительно спросил Пан.
— Во-первых, я не ваш комиссар, а во-вторых, "Третьяковка" никому не мешает.
— Она не предусмотрена в режиме тюрьмы. Если завтра же Хасан ее не уберет — ее заставит смыть надзиратель! Я об этом побеспокоюсь. — Пан запыхтел и, задрав голову, заходил по камере. По глазам его было видно: встреться ему Валерий где-нибудь в другом месте — он задушил бы его. Так он был ненавистен ему. — Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!.. — скривив тонкие губы, проговорил Пан и грузно сел на скелет железной койки.
Этот разговор был последней каплей терпения Валерия, которое пока еще не прорвалось, но решение было уже принято. От обеда он отказался. И когда разносчик пищи спросил, почему он отказывается от еды. Валерий резко бросил в дверное квадратное отверстие:
— С сегодняшнего дня я объявляю голодовку.
— Почему? — вытаращив на Валерия глаза, спросил бритоголовый разносчик пищи.
— Об этом я доложу начальнику изолятора.
— Может, вначале воспитателю?
— Только начальнику! — твердо проговорил Валерий. Такой ответ Валерия озадачил и насторожил Пана. Он сразу почувствовал, что Валерий задумал начать против него войну. А поэтому, тонко хихикнув, покачал головой:
— Ты прямо как революционер в Петропавловской крепости. Сразу объявляешь голодовку!..
На эти слова Валерий ничего не ответил.
Но Пан решил одержать верх в этой пока еще не вырвавшейся наружу вражде с Валерием. Он подошел к кованой двери и, к удивлению обитателей камеры, изо всех сил принялся колотить по ней кулаками. Его стук услышал надзиратель, и окошечко в двери распахнулось.
— Что стучишь? — зло спросил надзиратель.
— Начальник, зайди на минуту. Есть нарушения режима камеры.
— Какие? — последовал вопрос.
— Зайди, тогда увидишь.
Гремя ключами, надзиратель несколько раз повернул в замке ключ, открыл дверь и вошел в камеру.
— Что случилось?
Пан подошел к "холодильнику" и распахнул дверцу.
— Любуйся!.. Не камера, а Третьяковская галерея!
— Кто сделал?! — Надзиратель обвел настороженным взглядом всех, кто был в камере.
— Я, — робко ответил Хасан.
— Все счистить!.. Не счистишь — схлопочешь карцер!
— Почему счистить? — спросил Валерий.
— Не положено! — казенно ответил надзиратель. — Чтобы к вечеру на дверце ничего не было! Иначе доложу начальству. — Сказал и, перешагнув порог камеры, с грохотом закрыл за собой дверь.
— Ну как, голодовочник, заступничек, получил разъяснение, как нужно вести себя в камере? — давясь тоненьким смешком, просипел Пан.
— Это мы еще посмотрим! — В ответе Валерия прозвучал вызов. — А может, и разрешат.
Пан что-то хотел сказать в ответ, но в дверном замке загремел ключ, и через полуоткрытую дверь показалась голова надзирателя.
— Кодлов, к следователю!..
Когда Пап вышел и за ним закрылась дверь, несколько минут в камере стояло гнетущее молчание. Его нарушил подсевший к Валерию Хасан.
— Не связывайся ты с ним. Он страшный человек.
— Вот поэтому от него нужно избавиться, — сказал Валерий и закрыл дверцу "холодильника".
— А как? — Вопросительный взгляд Хасана остановился на Валерии.
— Я уже сказал: с сегодняшнего дня я объявляю голодовку
— А зачем? — удивился Хасан.
— Когда об этом узнает начальник изолятора, меня вызовут, и я расскажу ему, как над нами издевается этот рецидивист. А потом я попрошу начальника от имени всей камеры, чтобы не уничтожали твою "Третьяковку". Она никому не мешает.
И снова в камере повисло тягучее молчание. Спустя несколько минут из дальнего левого угла камеры донесся глуховатый голос Кости Чаврикова:
— Я тоже объявляю голодовку!.. Хватит, натерпелись от этого гада!..
— Я тоже!.. — не думая, запальчиво воскликнул Хасан, и глаза его сверкнули решимостью.
Голодать решили всей камерой. И когда принесли ужин — до еды никто не дотронулся. Ужин был отправлен назад. Надзиратель, считая, что протест арестованных вызван тем, что он приказал своей властью соскоблить с дверцы шкафа конфетные фантики, заметно испугался, а поэтому, стоя в дверях и покашливая в полусогнутую ладонь, проговорил:
— Насчет этого… картинок на дверце "холодильника" — я поговорю с начальником корпуса. Может, разрешат. Пока не смывайте. — Раздумчиво помолчав и потоптавшись на пороге камеры, он медленно и тихо прикрыл за собой дверь. Замки запирал как-то по-особому аккуратно, без обычного хватающего за душу ржавого лязга железа о железо.
Перед обедом за Валерием пришел конвоир, и его увели.
Он вернулся через час, когда Пан был уже в камере и, развалившись на животе, блаженно покряхтывал: Сергей Моравский чесал ему спину. С Валерием в камеру вошли два надзирателя. Один из них, высокий и худой, с погонами старшего сержанта, увидев, как засмущался Моравский, не зная, что ему делать: чесать дальше спину Пану или прекратить, надсадным от курева или от простуды голосом зычно крикнул:
— А это что за барство?!. А ну, встань!.. Поди, не свинья! И ты — тоже! — Конвоир сверкнул злым взглядом на Моравского. — В холопы нанялся?!.
Моравский ничего не ответил и, пристыженный, ушел в свой угол.
— Кто здесь Кодлов? — пробасил высокий надзиратель.
— Я, — тоном беспрекословного послушания ответил Пан.
— Собирай шмотки!
— Куда?
— Пока в карцер! А потом начальство распорядится, куда тебя послать: в Крым или на Кавказ.
Губы Пана мелко запрыгали.
— А за что?
— Объяснение получишь у дежурного по корпусу, а сейчас собирайся, да поживей. — И, повернувшись к Валерию, спросил: — Где это самое?..
— Что? — не понял Валерий.
— Картинки, о которых ты говорил начальнику.
Валерий открыл дверцу "холодильника" и отошел. Надзиратели, улыбаясь, некоторое время молча смотрели на камерную "Третьяковку".
— Кто придумал-то? — спросил высокий надзиратель.
Валерий взглядом показал на смущенного Хасана.
— А что — ничего!.. — протянул он благодушно. — Начальник разрешил.
Когда за Паном и надзирателем закрылась дверь, Сергей Моравский подошел к Валерию и обеими руками расслабленно пожал ему руку.
— Мы бы до этого никогда не додумались. Сидишь, наверно, не первый раз?
— Десятый, — насмешливо ответил Валерий. — Это вы избаловали этого гада. Я бы ни за что в жизни не стал чесать ничью спину.
— Не все же такие, как ты, — сказал Моравский и принялся взбивать жесткую подушку, набитую слежавшейся ватой.
Уснули в эту ночь обитатели камеры поздно. Почувствовав душевное облегчение оттого, что освободились от унижения и издевательств жестокого рецидивиста, каждый из них, кроме Валерия, испытывал стыд перед собой за то, что послушно и безропотно принимал унижающую достоинство власть злого и опасного человека.
Глава двадцать третья
Оксана давно заметила, что после бурных ночей, проведенных с Яновским, ей почти всегда снились кошмары, от которых она в страхе просыпалась и, лежа с бьющимся сердцем, боялась засыпать, чтобы снова не попасть в переплетения тех ужасов, которые мучили ее во сне.
И на этот раз она заснула почти на рассвете, когда, совершенно обессилевшая от ласк Яновского, утонула в пуховых подушках и замолкла. Ей снился мост, бесконечно длинный мост через реку, где вместо воды плыла горячая черная масса, похожая на расплавленный гудрон. Настил моста был деревянный, шаткий, и мост, висевший на длинных цепях, из стороны в сторону качало ветром… Ей казалось, что вот-вот он рухнет и она полетит в расплавленный гудрон, а поэтому изо всех сил рвалась вперед, чтобы выскочить на спасительный берег. А когда до берега оставалось всего метров двадцать, вдруг под ногами ее начал проваливаться настил: стоило ей коснуться ступней ноги до доски, как она тут же уходила из-под ног и падала в расплавленную массу. Оксана закричала, призывая людей на помощь, но голоса у нее не было. Потом послышался откуда-то сверху равномерный стук. Стук на некоторое время прекращался, потом снова усиливался, и так повторялось до тех пор, пока, не добежав всего несколько шагов до берега, Оксана ужаснулась: мост под ее ногами рухнул, и она вместе с обломками полетела вниз, в расплавленную кипящую массу. И тут она проснулась. Сердце в груди ее колотилось так, словно оно продолжало тревожные стуки, которые она слышала во сне.
