Пантелеймон Романов - Русь. Том I
Проезжая мимо деревенских сараев, обсаженных ракитами, он увидел у ворот знакомую девичью фигуру. Это была работавшая изредка в усадьбе Татьяна. Она с граблями шла в сарай и уже взялась рукой за пробой ворот, чтобы открыть их, но в это время, не отпуская пробоя, оглянулась на стук колес и задержала руку. Она была в стареньком домашнем коротком сарафане, протершемся на выпуклостях грудей, с раздутыми белыми, еще не загоревшими ногами.
Увидев, что это Дмитрий Ильич, она, как будто стыдясь своего старого сарафана, не того, в котором она ходила на работы к нему, быстро открыла ворота и, мелькнув, скрылась за ними. Но он вдруг с волнением увидел, что глаза ее смотрят на него в щель непритворившихся ворот. Через минуту она вышла из сарая, пошла через дорогу обратно в избу и все оглядывалась на него. Потом, встретившись с ним взглядом, как будто она ждала этого, — обрадовалась, застыдилась и бегом вбежала в сени, оглянувшись еще раз на пороге.
И всякий раз, когда Митенька где-нибудь видел ее легкую фигуру с пробором черных волос из-под платка надо лбом, он знал, что ее черные, особенно блестящие глаза украдкой посмотрят на него. И, ожидая ее взгляда, сам также смотрел на нее и чувствовал волнение от ожидания и от встречи взглядом. Но такое же волнение он чувствовал и от Ольги Петровны, и от Ирины. А сейчас не мог отдать себе отчета, кого ему больше хотелось бы увидеть — Ольгу Петровну или Ирину.
Отношения к женщинам и любви у Дмитрия Ильича были самые запутанные. В период его отречения от личной жизни во имя общественности и служения нуждам большинства этот вопрос просто находился под запретом. К этой стороне жизни он все время чувствовал себя обязанным испытывать только презрение. Все эти любовные чувства и ухаживание за женщиной с подаванием уроненных платков и прочей китайщиной отдавались в удел только пустым, обыкновенным, средним людям, которым больше делать было нечего.
Мечты о семейном счастье тоже запрещались, как узкоэгоистические. Было смешно думать о праве на собственное счастье, когда большинство голодно, дико, непросвещенно. Случайная страсть тоже запрещалась, как мерзкий грех и безнравственность.
Дмитрий Ильич сам хорошо не знал, почему это мерзко, но воздержание и аскетизм вытекали из основного кодекса жизни, как героического служения и подвига самоотречения во имя большинства.
Но уж, конечно, он боялся греха не в религиозном смысле.
Он благословил бы самые свободные отношения между мужчиной и женщиной: для него, как для человека, боровшегося с религиозными заветами, всякое нарушение религиозной заповеди могло быть только приятно.
Но как это случилось, что требования его морали совпали с требованиями религиозной морали, он сам хорошо не знал.
А в то же время в самых потайных уголках его души женщина, как навязчивый кошмар, преследовала его неотступно. Слово женщина точно огненными буквами было выжжено в его мозгу. Страсть и желание, будучи подавлены в жизни, тем с большей силой разгорались в воображении, даже не к какой-то определенной женщине, а вообще к женщине, ко всякой женщине.
И если власть тела и молодости пересиливала и он брал женщину случайно (конечно, такую, какую можно было взять случайно), то он делал это с отвращением к самому себе, с острым стыдом за мерзость своего падения. Он вожделел все время и, как голодный, хватал куски, оглядываясь, точно боясь, что тайный страж видит, что вытворяет человек с высшим сознанием, вместо того, чтобы думать о насущных нуждах эксплуатируемого большинства и о переустройстве жизни на земле.
Благодаря этому у него совершенно не было навыка обращения с женщинами, он при каждой встрече испытывал неловкость и боязнь, что не найдет, о чем говорить. И только встречи с Ольгой Петровной и Ириной произошли необыкновенно легко и свободно. И потому он с замиранием сердца думал то об одной, то о другой.
XLIX
Когда Митенька подъехал к дому Тутолминых, прошел через цветник, на котором уже лежала вечерняя тень от дома, и подошел к террасе, его встретил Федюков в высоких желтых ботинках. Федюков, почему-то смутившись, сказал, что он будто бы перепутал день заседания и вместо завтра приехал сегодня.
У Митеньки мелькнула ревнивая мысль: почему на террасе нет Ольги Петровны и к нему вышел Федюков? Может быть, они были здесь с ним вместе и при въезде экипажа в усадьбу она убежала во внутренние комнаты, а Федюков вышел ему навстречу.
Но через минуту послышались легкие женские шаги, и в дверях с спокойным лицом показалась Ольга Петровна в коротком летнем платье и в накинутом на плечи старинном платке, затканном по черному полю яркими цветами.
— Вот, вот, давно пора. Я одна, муж уехал, и только благодаря Федору Павловичу не скучала. Мы вот что сделаем: сейчас уже вечер, здесь сыро, пойдемте в будуар. Федор Павлович, зажгите, пожалуйста, там лампу, — прибавила она, обращаясь с просительной улыбкой к Федюкову, — знаете, ту высокую, на ножке.
И, когда Федюков, с первого слова кивнув головой, как свой человек, которому объяснять не надо, ушел через балконную дверь в дом, она с хитрой улыбкой приложила к губам пальчик в знак осторожности и молчания и, быстро оглянувшись на дверь, сказала:
— Надоел ужасно!.. Сидит уж два часа и все объясняется в любви. Вот что, пойдемте сюда, — она сбросила платок и, подобрав платье, как школьница, осторожно крадучись, сбежала по ступенькам в сад.
Они, пригибаясь под ветки, побежали от дома к большой аллее. Ольга Петровна схватила руку Митеньки смелым открытым движением и повлекла его быстрее.
Запыхавшись, они вбежали в аллею. Молодая женщина, подняв локти и сильно дыша после бега своей высокой грудью, оправляла сзади разбившуюся прическу, взяв черепаховую гребенку в губы:
— Пусть его там сидит; он меня мучает целое лето. И представьте себе его манеру ухаживать за женщиной: он словами убеждает меня отдаться ему.
— Бог знает что! — сказал Митенька.
— Постойте! — шепнула Ольга Петровна, вдруг остановившись в темной аллее и слегка ударив Митеньку по руке, чтобы он молчал. — …Нет, так, показалось. Мужчина интересен только тогда, когда он умен, тонок и ни одним словом не скажет того, чего ему нужно от женщины. Он ждет момента и никогда его не пропустит…
— В том-то и дело! — сказал Митенька.
Они шли по темной аллее, натыкаясь ногами на выступавшие корни и пригибаясь под низко нависшие ветки лип, когда они задевали за голову.
Вдруг Ольга Петровна, на секунду задержавшись, близко посмотрела на Митеньку, взяв его за руку в темноте аллеи, как бы стараясь заглянуть ему в глаза. У Митеньки замерло сердце, так как у него мелькнула мысль: что он должен делать? Он еще не сообразил ничего, как Ольга Петровна, странно улыбнувшись, оттолкнула его руку и шепнула:
— Ну, бегом!
И они побежали по дорожке до террасы, смеясь и толкаясь в темноте.
Хотя в сущности оставалось неизвестным, зачем требовалось убегать в темную аллею, но Митенька после этого сразу почувствовал себя свободнее.
— Куда же вы исчезли? — сказал Федюков, стоя в дверях будуара.
— Я ходила показывать Дмитрию Ильичу земляные груши, он их никогда не видел. Теперь вот что я вам покажу: выдвиньте этот ящик и давайте мне его на колени. Сами садитесь сюда, — она указала место рядом с собой на диване. — А вы, может быть, сыграете нам что-нибудь?
— Что же мне сыграть?… — сказал Федюков, пожав лениво плечами. Однако сел за рояль.
Он, сидя к ним спиной, играл, а Ольга Петровна выбирала из ящика фотографические карточки, показывала их Митеньке, и они оба, склонившись головами, рассматривали.
Причем Митенька, как бы нарочно потешаясь над Федюковым, изредка прикасался к теплому полному плечу молодой женщины своим плечом.
Она заметила это, взглянув на игравшего Федюкова, шутя погрозила Митеньке пальцем и несколько секунд странно внимательно посмотрела на него.
— А почему вы закрыли эту карточку? — спросил Митенька, положив свою руку на ее, и, глядя ей в глаза взглядом, показавшим, что карточка только предлог, тихо, ласково сжал ее руку.
— Нельзя… — сказала молодая женщина, на секунду оставив свою руку в его руке, потом быстро отняв ее.
Щеки ее, как будто разгоревшись от близко стоявшей лампы и от наклоненного положения, раскраснелись.
— Ну, довольно… больше ничего не покажу… — сказала она, как-то поспешно вставая, — дайте ящик.
И когда Митенька подал ей ящик, в то же время упорно глядя на нее, она вдвинула его, не взглянув на Митеньку.
L
Митеньке Воейкову для ночлега отвели кабинет Павла Ивановича, и он, ложась спать в этой чужой комнате, чувствовал себя необыкновенно хорошо.
У него было настроение подъема и счастливого возбуждения.
