Юрий Збанацкий - Красная роса
Кинулся Гаврило в хату:
— Прися! Проснись-ка, старая!
— Чего тебе, дед?.. — сонно, недовольно просопела жена, сладко зевнула.
— Выгляни на минутку во двор…
— Что за диво ты там узрел?
— Диво и есть…
Прися очнулась, она знала, просто так беспокоить муж ее не станет. Быстро набросила сборчатую юбку, натянула на плечи кофту, просовывая на ходу руки в рукава плисовой коротайки, босиком пошлепала за Гаврилой.
— Ну, чего я здесь не видела? — встала она на пороге.
Гаврило растерянно чесал затылок. Все вокруг было, как и раньше, а роса… Роса была уже серебристо-зеленоватой, а не красной.
— Роса… — виновато глянул Гаврило на Приську.
— Тю, блаженный, будто я росы не видела…
— Но ведь она… — виновато чесал затылок дед, а сказать, что эта роса только что была красной, так и не решился.
Из лесу донеслось чье-то покашливание, а там и шаги раздались.
Лесник и лесничиха хотя и знали, что с той стороны могут прийти разве что партизаны, настороженно замолчали, тревожно переглянулись, Приська сразу же узнала:
— Партачок бежит…
Это и в самом деле был Спартак Рыдаев, а зачем спешил так рано, Гаврило знал безошибочно.
— За костылями бежит парень.
Костыли нужны были отцу, а Гаврило был мастер… Он обещал Спартаку сделать костыли.
Спартак умывался, дед Гаврило пошел под навес за новенькими костылями, а баба Приська расспрашивала о лагерных новостях.
— Значит, так и убил тот шальной немчика? Насмерть?
— Наповал…
Спартак в подробностях рассказал об убийстве Рысаком Ганса Рандольфа…
— Кто тебе позволил самоуправство? — сурово спросил Рысака командир.
Тот пытался объяснить, оправдаться:
— Ненавижу… Они… пад-д-люки… батяню замучили… Мстить буду… всю… всю жизнь…
— Трое суток гауптвахты! — велел командир.
Прокурор Голова начал Рысака допрашивать…
Капитан Рыдаев командировал сына за костылями, подальше от того места, где должен был состояться партизанский суд над Рысаком.
А Рысак втайне радовался, что все так обошлось. Не то что трое суток гауптвахты, неделю, месяц мог бы просидеть… Зато от свидетеля избавился. Тревожило одно: на следующую ночь должен был подать известие о себе, однако не собирался его подавать. Делал вид, что спит непробудным, тяжелым сном, будто спросонок чмокал губами.
Утром на пост — охранять Рысака — заступил Ванько Ткачик. Возможно, Ткачик был единственным, кто в душе не осуждал Рысака.
— Ничего, Павел, — шепнул он, — придется немного посидеть… Не за фрица, а за нарушение порядка. Стрелять в лагере строго запрещено, а ты, видно, не знал…
— Хоть год просижу, зато одним гадом меньше, — твердо сказал Рысак.
Ткачику пришлась по сердцу такая категоричность, такая откровенная ненависть к врагу.
— Ну, про год ты помолчи, братуха, думаю, что сегодня выхлопочу тебе амнистию да и двинемся в разведку. Ты мне во как нужен…
Ткачик прервал речь, так как приближался Кобозев, а Рысак сладко зевнул и потянулся, теперь можно было поспать, до желанного вечера было еще далеко.
— Почему так скоро? — спросил Ткачик, подумав, что его сменяют на посту.
Кобозев пожал плечами.
— Приказано подкрепить.
Вскоре к будке подошли Белоненко, прокурор Голова, а с ними Евдокия Руслановна. Она только что вернулась с Карменкой из разведки. Выглядела усталой, бледной, не поздоровалась с Ткачиком, устало присела на бревно, привычно крутила цигарку, а руки не слушались, дрожали.
— Арестованный, прошу выйти! — сурово приказал Белоненко, и Ткачик, поняв, что произошли какие-то изменения в отношении к арестованному, невольно вздрогнул.
Арестованный выполз из шалаша, сонно щурил глаза…
— Слушаю… — переступил он с ноги на ногу, по очереди рассматривая присутствующих.
— Предлагаю откровенно и чистосердечно рассказать: кто и с какой целью послал вас, Павло Рысак, в партизанский отряд?
Смертельный испуг выразился на лице Рысака, но он тут же скрыл его под маской деланного спокойствия и даже удивления:
— О чем вы говорите! Шел к своим, а попадаешь… — Павло обиженно насупился, отвернулся, замолчал.
Евдокия Руслановна чиркнула зажигалкой, прикурила, вдохнула дым, заговорила словно сама с собой:
— Тот, кого считаешь врагом, глядишь, оказывается единомышленником. А свой единокровный человек становится предателем… Разматывайте, товарищ Голова, этот клубок, а вы, Лысак, Рысак или как вас, попались на горячем… Мы знаем, что вас фон Тюге привез в лес и выпустил. У нас есть глаза и уши..
При воспоминании о фон Тюге арестованный похолодел.
До позднего вечера допрашивал его дотошный и опытный прокурор Голова. Допрашиваемый долго молчал, но, прижатый к стенке фактами, вынужден был сознаться во всем. И если возлагал Рысак еще на что-либо надежду, так это на ночь, которая должна была стать ему помощником и содействовать дерзкому и рискованному побегу.
Но побег оказался неосуществимым. Предстоял суд над предателем…
— Так что вот такие у нас дела, — закончил свой рассказ Спартак.
— Отец велел передать, чтобы вы лучше на какое-то время ушли из дому, — передал под конец приказ.
Захватив костыли, мастерски выстроганные, еще и с приделанными подушечками, чтобы не терло под руками, хлопец заспешил в лагерь. Гаврило пошел немного проводить его.
И вдруг громко залаял Жучок, оставшийся в сторожке.
— Что за напасть? — встревожился лесник.
Оглянувшись вокруг, он увидел, как за сосновым бором, крадучись, перебежкой от одного ствола к другому приближаются к сторожке немцы.
— Беги! Беги, хлопчик, скажи — немцы…
Спартак уже и сам понял, что произошло. Крепко держа костыли, он изо всех сил помчался к лагерю.
В лагере сначала никто не обратил внимания на Спартака. Люди сидели мрачные, молчаливые.
Спартак сразу же заметил: Рысака среди партизан не было. Острая догадка уколола сердце…
— Не волки ли за тобой? — спросил Трутень запыхавшегося парня.
— Не-емцы-ы!
Спартак рассказал обо всем.
Резкая команда Белоненко поставила всех на ноги.
— К оружию! Винтовки, гранаты, бутылки с горючим — наготове! Командиры — ко мне!.. Группа Кобозева выходит к сторожке с правой стороны, группа Раздолина — с левой. Я в группе Кобозева, комиссар с вами, Раздолин.
XXXVI
План операции принадлежал фон Тюге. Фюрер сказал: «Мы завоюем мир силой победного меча». Для фон Тюге война стала профессией. «Кто не способен делать хотя бы что-нибудь для войны, тот должен быть уничтожен» — это тоже сказал фюрер. Разве фон Тюге не выполняет директиву фюрера?
Задолго до рассвета «фольксваген», переполненный черношинельниками, выехал из Калинова. За ним громыхала машина с брезентовой крышей — в ней сидели тыловики ефрейтора Кальта, за ней, немного дальше, чтобы не глотать пыль, — «опель» фон Тюге; замыкала колонну еще одна крытая брезентом машина, в кабине которой сидел ефрейтор.
Колонна остановилась. Из «опеля» вышел фон Тюге.
Здесь, на этой развилке дорог, к ним должен был выйти Павло Рысак. Выйти за час-другой до рассвета, ориентировочно к пяти-шести часам утра. Было пять с минутами, поэтому отсутствие сообщника пока еще не беспокоило шефа СС. Он залез в машину, приказал выключить все фары, каждому замереть на своем месте.
Равномерно тикали часы, размеренно вертелась секундная стрелка, время незаметно истекало, уже приближалось к шести, а Рысак все еще не появлялся. Когда же перешло за шесть, фон Тюге занервничал, заходил взад-вперед по песчаной тропинке, хмуро осматривал застывшие в неподвижности машины, похожие на окаменевших доисторических чудовищ.
Наступало утро, на востоке зарозовело, над горизонтом появилась огненная полоска, вот-вот должно было взойти солнце, а этого… Рышака, или как его там, не было.
Фон Тюге злился. Тяжкое подозрение камнем давило на сердце.
Он приказал двигаться вперед, окружить лесную сторожку, поймать лесника и заставить его показать дорогу к партизанскому лагерю.
Вскоре солдаты ефрейтора Кальта были возле сторожки, а фон Тюге по узкой лесной дороге подкатил чуть ли не под самые широко раскрытые ворота, крепко сколоченные из строганых досок.
Баба Приська как узрела чужаков, так и замерла.
Бросилась на дорогу, по которой ушел муж с хлопцем. Крикнула Гаврилу, чтобы не возвращался… А он, неразумный, вернулся. Подбежал, о росе вспомнил, вот тебе, дескать, и красная роса… Эти окрасят, обрызгают красной росой все живое…
Нет, их не стали стрелять, даже бить не собирались, только смотрели, как на незнакомую лесную дичь. Черношинельники сразу же бросились шарить в хате, перевернули все в пристройках, а похожий на грача, со страшным белым черепом на фуражке остановился перед ними, широко расставил ноги, похлестывал хлыстиком по блестящему голенищу и скалил зубы. А глаза холодные, гадючьи.
