Жар-птица - Николай Кузьмич Тиханов
По совету Городецкого я раздобыл в библиотеке Пушкинского дома книгу «Жизнь и деятельность Д. И. Писарева». Невозможно передать, какое ошеломляющее впечатление произвела она на меня! Я читал и перечитывал ее, заучивал наизусть и записывал в тетрадь выдержки из нее, делился своими впечатлениями с товарищами.
С гордостью повторял я:
— Человек — самое высшее существо в мире! Всего дороже для него творческая мысль, свободный труд. Человек отвечает за все дела, какие творятся на свете перед его глазами; и за то, что мы часто боимся выступать с протестом перед сильными мира и власть имущими, дрожим за свою жизнь, — мы ответим перед историей, перед потомками.
«Тот народ, — писал дальше Писарев, — который готов переносить всевозможные унижения и терять все свои человеческие права, лишь бы не браться за оружие и не рисковать жизнью, находится при последнем издыхании...»
Такие слова зажигали.
Я и мои товарищи сознательно или бессознательно очень интересовались тем, из чего складывается настоящее мировоззрение, как создается самостоятельное убеждение.
«Готовых убеждений, — читали мы у Писарева, — нельзя ни выпросить у добрых знакомых, ни купить в книжной лавке. Их надо выработать процессом собственного мышления, которое непременно должно совершиться самостоятельно в вашей собственной голове».
Этого, по мнению Писарева, невозможно достичь без непрестанного наблюдения за жизнью, без активного вмешательства в нее, без серьезного труда и чтения многих книг. И мы старались поступать именно так. Но все это пока получалось у нас по-детски.
Городецкий иногда читал нам лекции с туманными картинами. Как сейчас, помню темный класс, переполненный возбужденными ребятами. Так как тема самая острая, волнующая — «Происхождение земли и человека», — то на нее не преминул прийти и сам протопоп.
Он сидит у волшебного фонаря в кресле; по другую сторону аппарата стоит Городецкий. Лекции Городецкого я не помню, но рисунки, которые он демонстрировал, хорошо запечатлелись в моей памяти: тропические леса, повисшие на сучьях обезьяны Старого и Нового света, первобытные люди и современный человек.
— А позвольте полюбопытствовать, к какой части света наука относит ту местность, где протекают реки Тигр и Ефрат? — спросил протопоп.
Городецкий ответил, что реки эти находятся в Малой Азии. Протопоп засиял. Как же, сама наука говорит, что райские реки текут в Малой Азии. Заручившись авторитетом науки, он торжественно провозгласил, обращаясь к нам:
— Вот здесь и началась жизнь наших прародителей — Адама и Евы.
Он задает еще вопрос:
— А позвольте полюбопытствовать, как наука смотрит на всемирный потоп? Был он или нет?
Вопрос ясен. Протопоп, видно, снова хочет опереться на науку. Все притихли. Очень интересно, что ответит Городецкий? А тот перебирает диапозитивы, перекладывая их из ящика в ящик, словно ищет в них ответа.
— На сегодня, пожалуй, хватит! — произнес вдруг Городецкий и, обращаясь к нам, коротко добавил: — Все!
— Постойте, — заторопился протопоп, — вы не ответили на вопрос о потопе.
— Ах, да, простите, — холодно проговорил учитель. — В истории развития земли известны всякого рода катаклизмы и катастрофы — появление и исчезновение ледников, наводнения, землетрясения... И в первый период формирования земли эти явления были обычными... Были, конечно, и потопы... Да, да, были...
И в тоне Городецкого чувствовалось, и на лице его было ясно написано:
«Ты ведь, протопоп, задаешь этот вопрос не для выяснения истины, а для уловления и изобличения. Ну так вот, пожалуйста, изобличи, если сумеешь...»
2
Перед зимними каникулами брат мой лег в городскую больницу на операцию. Ему должны были вырезать отросток слепой кишки. Мы оба очень волновались.
Сделали операцию накануне рождества. Брат лежал бледный, с закрытыми глазами. Я, просидев с ним около часа, стал собираться домой.
Молодая сиделка сказала мне:
— Я подежурю сегодня ночь. Завтра, когда приедет врач, попрошу у него разрешения, чтобы и вы могли посидеть: у брата вашего сердце слабое.
Сиделку звали Августа. Мне нравилось ее белое лицо в белой косынке, твердая, энергичная походка и своеобразный говор: не берот, дерот, вместо не берет, дерет.
На следующий день брату стало лучше. Он хорошо спал, немного поел, и лицо у него порозовело. Ему нельзя было только шевелиться.
В бараке творилось что-то невероятное. Через каждые десять — пятнадцать минут привозили сюда, как с поля жестокой битвы, раненых — с разбитыми головами, с распоротыми животами, с проколотой грудью. У одного несчастного было изрезано все лицо, изодран до ушей рот, истыканы ножом бока. Это жители города отпраздновали рождество Христово.
Стон и вой стояли в бараке всю ночь. Санитары и сестры спокойно принимали и перевязывали раненых.
— Это в первый день так много, — успокаивали они меня, — потом поменьше будет.
— Да почему же их режут? Кто?
— Молодежь... Это уж такой обычай. На пасху и рождество. Кого из-за девки, кого по пьяной лавочке, а кого и просто так, за что почтешь — не ходи по нашей улице, — говорил мне сторож, привыкший, видимо, к таким картинам в этом бараке.
Утром к брату пришел его товарищ — Чудилов, ребята его звали Чудило. Он учился вместе с моим братом еще во второклассной. Был я как-то у него в деревне. Семья его живет довольно зажиточно: восемь лошадей, пять коров, мельница, шерстобитка. Но грязь везде несусветная, от тараканов не видно потолка.
Чудило принес брату, который был на строгой диете, большой кусок ширтану — самодельной колбасы. У Августы глаза на лоб полезли от такого подарка. Когда она сказала, что больному никак нельзя есть такой грубой пищи, Чудило, ничуть не смущаясь, положил колбасу себе в карман.
— Ну что, отрезали? — спросил он.
— Еще вчера...
— Вот и хорошо... Теперь легче будет ходить.
Брат улыбнулся.
— Вы с ним много не разговаривайте, ему вредно, — предупредила Августа.
— Хорошо! Тогда я с тобой поговорю, — сердито отозвался Чудило.
Я не придал этим словам никакого значения.
Посидев у постели брата, мы пожелали ему скорого выздоровления и стали прощаться.
