Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
«Сейчас скажет об Иване», — подумал Тимош, но она не сказала.
— Ты любишь людей? — остановилась перед Тимошем Агнеса.
— А вы?
— Ну что ж, могу ответить прямо: люблю, очень люблю, но не всегда уверена, что они этого заслуживают. Иногда мне кажется, что хорошие не нуждаются в нашей любви, а плохих любить не стоит. А ты как полагаешь?
— Я полагаю, что вы совсем не такая…
— Что? — приподнялась на цыпочках Агнеса.
— Ну не такая, как на словах. Слова у вас злые…
— Вот как! — зрачки девушки сузились черными точечками. — Смотрите-ка, прикидывается дурачком, смотрит мальчиком, а к нему уже жинки приезжают. Да еще и на других поглядывает. Не такая! Думаешь о себе много, — она обхватила его рукой, засматривая в глаза. — Ну, Тимошка! — голос ее стал вдруг тихим и ласковым, глаза чистыми-чистыми, близкими, без капельки хитринки, открытыми.
— Прости, Тимошенька, это тебе за твоего братца досталось. За Ивана. Ничего не пишет, ни словечка. Даже с Павлом ничего не передал. Все вы мужики одинаковые. Все злодеи. Синие бороды. В хате жил — в хате командовал. Теперь в партийной работе командует. И Павел тоже хорош. Разбудить побоялся, по комнате проходит на цыпочках. А душа у человека болит — горя мало!
— Зачем вы так говорите? Вы же знаете, Иван очень любит вас.
— Любит?
— Ну зачем вы спрашиваете? Вы ведь всё знаете.
— Знать мало, слышать хочется.
— Он скоро приедет. Павел говорил.
— Тебе говорил, а мне не сказал? Времени не нашлось.
— Неправда, он говорил вам. Я сам слышал.
— Ты невозможен, Тимошка. Неужели ты не понимаешь, что женщине требуется пошуметь. Ну, что я была бы за хохлушка, если б не погремела ухватами.
— Вы не хохлушка, а перевертень. Сами сказали.
— Ну, ты подумай!
— И не жинка, а девушка.
— Ну, это уже слишком. Убирайся из хаты.
— Иду, Агния. Пора мне уже…
Агнеса взглянула на часы:
— И верно, пора, Тимош, — проводила до дверей, — счастливо, родной!
Впервые за всё время не отвел он глаза, выдержал ее взгляд, принял ее невысказанную ласку.
Так вот, что напомнило ему о другой — затаенная женственная теплота взгляда, затаенная ласка. Она оберегает ее, оберегает себя и томится. Ждет.
Он спрятал листовки на груди и вышел из дому.
Ночь была морозной, без снега. Шаги на остекленевшей земле раздавались гулко, и он старался, чтобы шаг был твердым, это успокаивало и переводило мысли на деловой лад. Постепенно всё укладывалось в душе, приходило в строгий порядок.
Незаметно добрался на окраину. Василий Савельевич встретил его на углу:
— Заждался.
— Я точно пришел, дядя Василий.
— Всё по уговору.
— Идем за мной. Мне на вторую смену. Под самый конец поменяли, гады. Ну, ничего, ночная смена тоже дело знает.
Они шли рядом, беседуя о незначащих вещах. Марки, которые выпустили вместо денег, похожи на почтовые, сегодня Лунь целый лист таких марок получил.
— Всё царское отродие, полная картинная галерея. Любуйся, рабочий народ, на царей-батюшек. А купить — за всю шайку сухаря гнилого не купишь. Спаси господи, люди твоя, — старик, не оглядываясь, прислушался и, убедившись, что за ними никто не следует, продолжал: — дошло. А уж если рабочего человека заело — сам знаешь.
— Мы люди маленькие, — подсказал Тимош…
— Ладно, ладно, ты мне эти басни не говори. Ты мне раздобудь вестей из Питера. Мы сейчас все на Питер равняемся…
Поговорили еще о заводских делах, каждая мелочь волновала Тимоша, была близка, словно и не уходил с завода.
— Подойдешь со стороны речки, — предупредил Лунь, когда приблизились к заводу, — перекинешь мне листки через забор. На проходной обыскивают.
— Может, через пролаз проберемся?
— Кольями забили и проволокой колючей закрутили. Как на фронте.
У заводской стены старик остановился.
— Вот здесь.
Лунь направился уже к проходной, как вдруг впереди в темноте раздался окрик:
— Эй, там, кто идет?
Послышался лязг взведенного затвора, приглушенные голоса, торопливые шаги…
— Давай скорей, — потянул за собой Тимоша Василий Савельевич, — давай сюда в переулок.
Тимош бросил листовки на заводской двор, прижался к забору:
— Уходите, дядя Василий, — шепнул он Луню. Шаги приближались, перешли в мелкую рысцу, бежало несколько человек.
— Стой, говорят, — кто-то выстрелил в воздух, пуля со свистом прошла над головой. Свет дворовых фонарей падал из-за забора наискосок, узкая тропка над рекой, под самым забором была тесной, едва на одного человека.
— Уходите, дядя Василий!
— Брось дурить, парень. У нас ничего нет, не имеют права.
— Скорей, Василий Кузьмич. Вы на заводе нужны, — оттолкнул старика Тимош, — прикрывая Лупя, он повернулся, остановился.
Потом шагнул навстречу патрулю:
— Чего крик подняли? Бабёшка сбежала?
Кто-то присветил фонарем, засверкали штыки, стражники затоптались на узкой тропке, один из них оступился и слетел вниз с крутого берега. Но за ним возник другой и еще неизвестный в черном штатском пальто. Выставив пистолет вперед, присвечивая фонарем, он надвигался на Тимоша:
— Стой! Ручки, будьте любезны. Он! Держите его.
Шаги Василия Савельевича замерли уже в переулке. Тимош мгновенно прислушался… Потом кинулся вниз, с высокого берега. Хлопнул пистолетный выстрел, второй. Тимош бросился к реке, лед был еще хрупкий, но мелкую речку можно было перейти вброд. Если бы только перейти, там дальше знакомые задворки, склады и переулки. Но тут, свалившийся с обрыва стражник преградил ему дорогу… Невидимые, безликие люди навалились на него.
— Он самый, — присвечивал фонарем штатский, — который с листовками приходил. Тринадцатый день караулим тебя, родненький!
«Родненький»! — мелькнуло в голове Тимоша.
Он рванулся, отбросил стражника, ударил другого. На него снова навалились, штатский бил рукояткой пистолета по голове.
Очнулся Тимош на каменных плитах, лицо было влажным, рубаха промокла до нитки, должно быть, отливали водой…
Наконец, Тимош свиделся с Тарасом Игнатовичем на тюремном двор во время прогулки.
— Батько! — окликнул он, когда арестованных разводили по корпусам.
— Тимошка! — забыв о всякой осторожности, отозвался Ткач.
— Где мама?
Ткач только рукой повел широко — на воле, мол.
Надзиратели, следуя казенному порядку оборвали разговор, оказав этим существенную услугу: Тимош по делу проходил под иной фамилией, о родстве с Ткачами ничего не значилось.
Встреча с Ткачом ободрила Тимоша, и всё же немолчный гул железной лестницы с холодными ступенями, отшлифованными до блеска множеством ног, словно повисшей в каменном колодце, скрежет засовов и замков, грохот коридорных решеток и железных клеток угнетал его.
Тимош старался превозмочь себя, вспоминал прочитанные книги, рассказы о ссылке близких людей, думал об отце, заводе и товарищах, но мысли обрывались, а железо
