Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
— Значит, отвез панель? — спросил его Фомичев.
— Отвез.
— Небось на крюк сразу да на стену?
— Сразу!
— Трубы и панели… Трубы и панели… — осторожно щупая ссадину на голове, вздохнул Фомичев.
— Бывает, и лес возим, — добавил водитель, — кирпич, арматуру, — он поразговорчивей стал. Солнце взошло. Утро… — Бывает, и бетон возим, минвату, стекло…
Желтоусый — чуть только дорога становилась поровней, не так бросало — быстро что-то записывал в свой блокнот.
«Чудак, — покосившись на него, подумал Фомичев, — ну и чудак, — он не сдержался, рассмеялся чуть слышно, — вообразил, чудак этакий, что я и в самом деле… Что я — салом пятки намазал!.. Ну и чудак!» Он смеялся уже почти в голос. Ему невообразимо смешным вдруг показалось, что он, Фомичев, мог улететь отсюда, мог смыться… Да ясно же было как день, как белая ночь, что никогда!.. Никогда… Это еще тогда ясно было, на буровой, когда он, обрастая кудрявыми бакенбардами, месяцами не возвращался в поселок, предпочитая тундровую бесконечность, грохот станка, ветер, ревущий в пиллерсах. Да и тогда, в Тюмени… Хоть и тянуло кинуться вслед за Жорой и Беном, улетающими в Москву, но удержался, не кинулся… И когда завидовал однофамильцу, тобольскому Фомичеву, влюбленному в ослепляющую электросварочную звезду… И когда адрес свой московский не дал Фае, когда в Базовый ей велел приезжать, именно в Базовый, — разве тогда не было ясно, что…
…На летном поле одиноко стоял какой-то вертолет. Раньше его здесь не было. Растянувшись на скамейке, подложив под голову ушанку из волчьего меха, безмятежно похрапывал новобрачный. Рядом валялись четыре бутылки. Все пустые. И символическую не уберег… Проснулся, услышав, как Фомичев вытаскивает из-под скамьи рюкзак. Вскочил на ноги.
— Что? Рейс? Куда?
— Не знаю. Но не все ли равно? Лишь бы за Полярный круг выбраться! А там…
— А! Полетели! — хлопнул новобрачный об пол волчьей ушанкой. Подобрал ее, надел. — А с бутылками пустыми что делать?
— Бутылки? Уборщица утром их подберет, сдаст.
— Верно! А я не догадался!
Направились к вертолету. Сзади, спотыкаясь — он на ходу что-то записывал, — спешил Желтоусый. Дверца оказалась приоткрытой. Они вошли. Чтобы не сквозило, дверцу за собой захлопнули. Все, не выгонишь их теперь! Новобрачный сгреб в кучу какие-то брезентовые чехлы, устроил себе удобное ложе, уселся и, нахлобучив на глаза волчью ушанку, тут же стал безмятежно похрапывать. «Где же летчики? — подумал Фомичев. — Небось спать завалились. Раньше чем через три-четыре часа их не жди». Он нерешительно заглянул в кабину. Хоть кресла летчиков были пусты, лампочки на пульте светились, стрелки на экранах великого множества приборов шевелились, дергались. Слышалось тихое, живое гудение. Фомичев вернулся к иллюминатору. Дрдрдр, — раздалось внезапно тарахтенье двигателя. И снова: дрдрдрдрд!.. Замелькали в иллюминаторах тени огромного винта. Еще одна попытка, еще… И вот тарахтенье двигателя стало постоянным, слитным. Вертолет ровно, монотонно дрожал. Фомичев и Желтоусый с удивлением смотрели друг на друга. Как же это? Летчиков-то нет! Или они здесь уже? Влезли незаметно? Через другой люк?
— А вы видели их? — выкрикнул Фомичев. — Видели?
— Нет! Нет… Он сам… Должно быть, сам…
«Сам? Как это так — сам? Хотя… Мало ли чего не бывает на свете, — говорил себе Фомичев, поглядывая на дверь в кабину летчиков, но не решаясь туда заглянуть, — мало ли чего не бывает!.. Если могла убежать бесхвостая шкурка белого песца, почему не может летать вертолет без экипажа?»
— Послушайте! — вскричал он вдруг с испугом. — А что, если это тот самый?.. Летучий голландец?! Говорят, он летает без экипажа и без пассажиров!..
— Без пассажиров? — недоверчиво переспросил Желтоусый. — Без экипажа — представить можно, но без пассажиров… Не бывает! Пассажиры всегда найдутся!
— Но говорят, что если такой, — без экипажа и без пассажиров, встретится кому-нибудь в воздухе, это…
— Но ведь наш с пассажирами!
Рев двигателей достиг торжествующей, звенящей полноты, стал вдохновенно решительным. Разлетались вокруг вертолета обрывки газет, мусор. Ушла вниз земля.
— Летим! — крикнул Фомичев.
Желтоусый чиркал в своем блокноте. Новобрачный безмятежно спал. Храп его пробивался даже сквозь могучее гудение вертолетных моторов. Обь внизу. Тундра потянулась, тундра, испещренная вопросительными загогулинами речушек, ручьев, блюдцами еще не совсем оттаявших ото льда озер, рыжими пятнами болот. Редкие леса… Горы впереди. Полярный Урал. Повернули — горы ушли влево. Высокие, снежные, туманные… Исчезли горы. Как растаяли… Тундра, тундра… Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубая тундра. Поднявшееся солнце спроецировало на земной поверхности бегущую тень вертолета. То отставала тень, то справа появлялась, то слева, то впереди бежала, в зависимости от того, куда поворачивал Летучий голландец. Новобрачный похрапывал, а Фомичев и Желтоусый смотрели в иллюминаторы. Даже переходили от одного иллюминатора к другому. Все иллюминаторы по обе стороны вертолета находились в их полном распоряжении. Желтоусый даже о блокноте позабыл. Вагон-поселок промелькнул внизу. Многоэтажный город какой-то проплыл. Сверкали полные восходящего солнца стекла окон. И тень вертолета прошлась по крышам поселковых вагончиков и по крышам молодого города, как ладонь, которой нежно провели по шелковым вихрам ребенка. Это Фомичев, это Желтоусый словно бы ладонями провели. А новобрачный лишен был этого удовольствия. Спал… Светлели по берегам речек, озер круглые плешки. Фомичев знал — буровые здесь стояли. Разведка… Разведали — и дальше, дальше… Определять границы других дремлющих в недрах океанов. А иначе сказать — будут вгонять люди в мерзлоту свои тяжелые, свинченные из труб копья, будут пробивать ими земные пласты, мамонтов уснувших тревожить. Спит себе мамонт, посапывает — и вдруг… Фомичев ясно-ясно — опять нашло! — представил себе своего могучего противника. Ну в точности большая копна сена. Глазки в густой шерсти светятся. А бивни — будто двух лебедей мамонт за щеки заложил, и вот торчат теперь шеи лебяжьи из его пасти. А хобот — изгибается весь. Вопросительный знак, а не хобот! Фомичев рассмеялся. Ему понравилось его виденье. «Ничего, симпатичный… Хочешь хлеба? — спросил Фомичев мысленно. И мысленно протянул мамонту ломоть: — На!» Перестал пятиться зверь, остановился. Втянул запах. Понимает! Шаг, другой — и вот уже коснулся человеческой ладони живой, теплый щуп…
Фомичев улыбался. Две змеи потянулись под вертолетом. Желтая — железнодорожная насыпь. Дорогу тянут… А потемней — трасса. Нефть здесь пойдет или газ? Траншеи уже готовы, трубы лежат, сваренные уже в плети. Далеко за горизонт убегали две бесконечные змеи, две линии — желтая и коричневая, два меридиана. И мчалась то по одной, то по другой нежная человеческая ладонь, тень вертолета. Что это? Что?.. Словно бы раздвоилась тень. Две тени… Нет, это не тень, это…
— Олени! — оглянулся на Желтоусого Фомичев. — Дикие!
Бросаясь от железнодорожной насыпи к бесконечной траншее, не решаясь преодолеть ни ту, ни другую, сбившись в тесную, обезумевшую кучку, мчалось стадо меж двумя величественными, рукотворными меридианами, металось между ними в ужасной тоске. И люди в вертолете, оказавшиеся свидетелями этого, перебегая от иллюминатора к иллюминатору, всеми силами пытались вразумить их, диких, что не нужно, не нужно… Ах, глупые!..
— Да не бойтесь вы! — кричали им Фомичев и Желтоусый, прижимаясь к стеклам иллюминаторов. — Не бойтесь! Прыгайте! Прыгайте через канаву! Эх, вы!..
Уже не придуманная Фомичевым, а самая настоящая жизнь пыталась спасти себя там, внизу, бессмысленным, безрассудным бегством. Выкатившая от ужаса глаза, дикая, беззащитная жизнь.
Прыгайте же, олени, решайтесь! Творения человека — дорога и трасса — не причинят вам вреда. Силой добра созданы они, для добра созданы, исполнены животворной гениальности, приближают, несут счастье и радость… Что же вы? Вы должны это понять, дикие олени! Перешагнуть трубу; перешагнуть голубую сталь рельса, который защебечет в ответ нечаянному прикосновению копытца; перешагнуть свой страх, свое недоверие, дикость свою… Прыгайте! Необходим скачок! Дикая природа должна обрести доверие к человеку. Скачок! А если нет… Тогда… Нет, нет! Тогда мы сами… Мы уже летим, мы спасем вас, спасем! Мы сильны, но… но не безжалостны…
Вертолет повернул, земля накренилась, ушли вправо бесконечные меридианы с мчащимся меж них стадом. Снова тундра поплыла перед влажными от слез глазами взволнованных, тяжело вздыхающих людей. Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубые просторы. Что-то говорили себе, думали вслух двадцатитрехлетний Фомичев и Желтоусый — кончики усов уже седые. И кажется, думали они одинаково. Почти одни и те же мысли, слова рвались у них из сердец. В глазах их, застилаемых слезами, стоял образ родной земли, и шевелились их губы, неслышно произнося искреннюю клятву.
