Лидия Вакуловская - Вступление в должность
Уже три года Любушка знала Гену. Они жили в одном поселке, и техникум стоял напротив его управления геологоразведки. Они встречались в кино, иногда — в поселковой столовой. Гена ходил к ним в техникум на танцы. В техникуме был большой зал со сценой, в нем часто устраивали танцы и выступала художественная самодеятельность. Любушка с первого курса играла в драмкружке. Руководительница кружка Алла Сергеевна считала ее способной и всегда поручала главные роли. В чеховском «Юбилее» она играла жену Шипучина, Татьяну Алексеевну, и, когда кричала: «Спасите!.. Спасите!.. Ах, ах… Дурно!», весь зал заходился смехом и аплодировал. Она играла и в других пьесах, но «Юбилей» был самой удачной постановкой. Гена смотрел «Юбилей», он тоже смеялся и аплодировал. Любушка хорошо видела его со сцены, — он сидел в первом ряду. На лето Гена уходил в тайгу искать золото, и лето было для нее самым неприятным временем года. Что толку, что на улицах зеленеют лиственницы и круглые сутки не заходит солнце, если на этой улицах нет человека, которого любишь?..
А вот теперь она уехала из поселка. Она уехала, а Гена остался. И что толку, что пришла зима, если далеко человек, которого любишь?..
Воображение принялось рисовать самые разнообразные картины их встречи… Вот она едет на нартах в поселок — кончились оленьи лекарства, надо пополнить запас. В упряжке два крепких чалыма. Нарты неслышно скользят но твердому снегу, чалымы летят, не нуждаясь в таяке, мерно звенят колокольчики, рассыпают вокруг тоненький звон. Пощелкивает мороз — щелк, щелк, щелк!.. А вон уже и избушка из ящичных дощечек, где останавливался трактор. Может, свернуть к избушке, растопить печку, попить чаю? Она тормозит у избушки, закрепляет нарты, подходит к двери. Странно — дверь не подперта, замок не накинут, кто же так оставляет в тайге жилье? Она открывает дверь — что это?.. Горит свеча, на столе ничего не тронуто, но печка холодна, а на полу кто-то лежит. «Кто вы?»— спрашивает она и узнает Гену. Он приподымается, как-то с опаской смотрит на нее и спрашивает: «А ты кто?» — «Разве ты не узнаешь меня?» — удивляется она. «А, Любушка, — говорит он. — Как ты сюда попала? Я заблудился, отстал от ребят. Я думал, что погибну, я очень хочу есть». — «Так вот же еда, — показывает она на столик. — Почему ты не ешь?» — «Где еда?» — не понимает Гена. Она смотрит на стол — все кульки и банки пусты. «Сейчас, — говорит она. — У меня полный рюкзак мяса и галет. Я быстренько растоплю печку».
Потом они сидят за ящичным столиком, едят горячее мясо и распаренные в кипятке галеты, пьют чай со сгущенкой. Гена, сощурившись, смотрит на нее сквозь пламя свечи. «Что ты на меня так смотришь?» — спрашивает она. «Я вспоминаю, как ты играла в том водевиле». — «Тебе понравилось?» — «Вопрос! Я чуть не лопнул со смеху…»
Нет, совсем не так они встретятся. Они встретятся ночью, на лезвии Мертвого хребта.
Господи, как взбесилась пурга!.. Дует, дует, гудит, ревет, завывает волчьими глотками… И ни одной звездочки вверху. Нигде ничего — только пурга… Когда она была маленькой, мама рассказывала ей сказку: пурга — это белые волки, стаи голодных белых волков гонятся за оленями. И все шаманы, все, сколько их есть в тайге, колотят в бубны и кричат страшными голосами, думая, что так испугают и прогонят волков. Но белые волки боятся только солнца. Только когда покажется большое красное солнце, волки разбегутся и спрячутся в норы… Но сейчас солнца нет, нет даже звездочек вверху, и по Мертвому хребту несутся стаи белых волков. А Любушка отстала от саней. Разве догонишь их теперь, когда такая пурга?.. А с двух сторон обрыв, с двух сторон пропасть… И ветер совсем одурел — толкает в спину, в бока, белые волки кусают за ноги. Еще минута — и ветер оторвет ее от земли, скинет в пропасть. Он, ветер, все может: затащил же он когда-то щенка за три километра от яранги, затолкал его в лисью нору!.. И сколько ни зови на помощь — никто не услышит, пурга заглушит все человечьи голоса. Да она и сама умеет кричать по-человечьи. «И-и-и!.. О-о-ой!.. Я-я-я!..» — кричит пурга, подделываясь под человека… А саней не видно, не слышно голоса трактора. Только скрипят, плачут стволы-деревья. Черные стволы-деревья мелькают и пропадают в пурге. Вон слева показалась и исчезла фигура доктора… Корреспондент, в унтах и летной куртке, совсем изогнулся, вот-вот переломится пополам… А ветер колотит, колотит в промерзлые стволы-деревья, как колотили когда-то в свои бубны шаманы, заклиная добрых духов прогнать белых волков. И уже не выбраться ей отсюда — ни за что, никогда! Пять километров по лезвию хребта — кто пройдет их в пургу?..
Но что это за огни впереди? Два желтых глаза разрезают светом пургу… Может, это возвращается за нею трактор? Нет, трактор не может светить, у него сели аккумуляторы… А огни все приближаются, требуют уступить дорогу. Но как сойти с дороги? Стоит сойти — ветер столкнет в пропасть, если не уйти — в пропасть полетит машина… Вдруг машина останавливается — легкая танкетка с задранными гусеницами. Свет фар ослепляет Любушку, по ногам хлещет вихрь, сбивает ее с ног. «Человек на дороге!» — кричит кто-то рядом. К ней подбегают трое парней. «Кто ты?» — спрашивает один из них, поднимая ее. Она сразу узнает Гену. «Разве ты меня не знаешь?» — недоумевает она. «А, Любушка, — говорит Гена. — Как ты здесь очутилась?» — «Я отстала от трактора». — «Кто же ездит в пургу на тракторе? Какой идиот посылает на перевалы трактор? Что, в совхозе нет танкетки?» — возмущается Гена. «Есть, но она занята», — отвечает она. «Что значит — занята? Ведь ты могла погибнуть! Садись в кабину, у нас есть спирт и горячий чай в термосах». Гена поднимает ее на руки и несет в кабину…
Снова заплакал, зашелся в крике ребенок, и Любушкины видения исчезли. Опять заохал, застонал, закряхтел Николай.
В палатке началась возня: чиркали спичками, скребли кружкой по ведру, пили воду.
— Ча, ча! — прогоняла Оля от постели собак.
— Овод, ча… — сонно проговорил вслед за матерью кто-то из детей.
Оля пробиралась к выходу, привычно разговаривая с лежавшими у порога собаками и требуя, чтобы они уступили дорогу.
Пока ее не было, маленький исходил криком. Николай, должно быть, окончательно проснулся.
— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш… — успокаивал он малыша, подражая Оле. — А-а-а, а-а-а!..
Вернулась Оля. Попила воды. Захрустели сухие ветки — Оля полезла под одеяло. Маленький сразу притих. Потом кто-то грыз сухарь, похоже, Николай, громко чавкал.
Минут через пять Оля дунула на свечу — все стихло.
В эту ночь часто плакал ребенок, стонал Николай, скреблась о ведро кружка, зажигалась и гасла свеча. Любушка засыпала, просыпалась, вспоминала свой техникум и Гену… Гену она знала три года. Беда была в том, что вряд ли он знал ее. Когда он, вернувшись с полевых работ, появлялся в поселке и Любушка встречала его на улице, ей казалось, что самый счастливый человек на земле — она. Когда он приходил в техникум на танцы, Любушка затаив дыхание ждала, что он пригласит ее танцевать. Когда, придя в кино, она видела его в фойе, у нее замирало сердце при мысли, что их места окажутся рядом. Но на танцах он приглашал других девушек или приводил с собой девушку и с нею танцевал, а в кино его место всегда оказывалось рядом с парнями и девушками — такими же, как он, геологами.
Он просто-напросто не знал ее. И все равно она его любила.
Надо же, как бывает…
8Любушка переживала: как она посмотрит в глаза Данилову, как он посмотрит ей в глаза? Что он скажет ей? И как вести себя с ним: молча дать понять, что она его презирает, или прямо сказать ему, трезвому, что его поступок отвратителен?
Однако все решилось проще. Данилов еще ночью погнал на выпас стадо и должен был вернуться лишь к вечеру. Стадо погнали двое — Данилов и Васин. Об этом Любушке сказал доктор, когда пришел позвать ее помочь сделать жене Данилова перевязку. О вчерашнем доктор уже знал.
— Что, досталось тебе? — со смешком спросил он Любушку. — Привыкай к новой жизни.
Слава тоже знал о драке. Он раньше доктора приходил к ним в палатку, когда все Олино семейство и Любушка завтракали, сидя на шкурах возле длинного, застланного клеенкой ящика, заменявшего стол.
— На супец вам принес, — поздоровавшись, сказал Слава и бросил к печке с десяток белых куропаток.
Николай подвинулся, уступая ему место у стола-ящика, пригласил поесть жареных хариусов, ловленных еще по теплу, но не утративших и после заморозки нежного вкуса и ароматного запаха. Слава было отказался — он уже позавтракал с Володькой. Но, подсев к столу, сперва неохотно попробовал, а потом с аппетитом съел несколько остроголовых, длиннохвостых рыбок.
— Жаль, ушел я вчера, — покачал он кудлатой шапкой волос. И упрекнул Николая: — Трое мужиков не могли одного Данилова укоротить.
— Да ну его, — отмахнулся Николай. — Выпили немножко, побузили, бузу заспали.
