Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом...
— Конечно, если так лучше.
— Да-а, — развел руками муж. — Сделал точный подсчет. Конечно, штукатурка дешевле. Иди-ка, взгляни!
— Послушай, если ты... Если работы меньше...
— Работы, пожалуй, не меньше. Подумай сама — положить фанеру, прибить рейки... Опыта ведь нет. Но чище и красивее.
— Деньги достанем, лишь бы получить фанеру.
— Найдем! У меня теперь столько знакомых. Так что если ты согласна в отношении денег... — Рейн встал и прикрыл дверь. — Я тут как-то спьяну наболтал ерунды. Ты забудь, ладно?
Урве стояла у стола и смотрела на листы бумаги с вычислениями. Нет, тот вечер невозможно забыть. Он заставил вспомнить многое из того, что уже давно забылось. Например, его собственное признание о том, как ефрейтор Лейзик во время игры в волейбол подыгрывал старшине Хааку, лишь бы увидеться со своей девушкой. Да, у Рейна есть эта черта — он способен унижаться, лебезить, если ему что-то надо... Урве же никогда не отказывалась помогать ему. Когда они жили дружно, она давала ему деньги из рук в руки. Когда были в ссоре, деньги клались на стол, под пресс-папье. Ссоры не мешали ему строить.
Урве усмехнулась.
— Урр, знаешь, я же очень люблю тебя, просто отчаянно люблю.
Урве подумала: «Когда тебе нужны деньги».
— Знаешь, Урр, я обшивал сегодня большую комнату досками, и угадай, о чем я думал? — Он еще понизил голос. — Нам не нужно больше ждать.
— Чего?
— И года не пройдет, как мы будем жить в собственном даме.
— Ну и что?
— Ну, малышу скучно одному, вот о чем я думал.
— Нет!
— Почему?
Урве отошла от стола и встала посреди комнаты.
— Я не хочу. Во-первых, моя работа... И потом я же учусь в школе иностранных языков. Или ты думаешь, что я смогу учиться и...
— Хорошо, хорошо... — Рейн стиснул зубы. — В свое время, если помнишь, у нас был разговор об этом.
— Был. А сейчас я не хочу.
Оба тяжело дышали.
— Интересно. Похоже, что ты уже...
Урве внимательно смотрела на мужа. Рейн уже несколько дней не брился, и его редкие зубы казались особенно белыми. Почему он так усмехнулся? Господи, до чего противное лицо!
— Ну, что ж ты не кончаешь фразы?
И тогда Рейн закончил фразу:
— Что-то подозрительно много бегаешь. Отсюда все и идет.
Они долго не ложились. Говорили мало. Каждое слово надо было как следует заранее взвесить. Оба чувствовали себя задетыми. Урве считала, что своей работой она приносит обществу пользу. А Рейн был уверен, что от него пользы больше. Он защищает интересы семьи, а семья — основа советского общества.
Ахто пожелал отцу и матери спокойной ночи.
Они приласкали его, поцеловали, каждый из родителей думал, что его ласка сыну приятнее.
В комнате наконец стало тихо. Только в кухне изредка булькала вода и робко позвякивала вымытая тарелка или вилка.
Затем Урве стала устраивать себе постель на стульях. Рейн быстро встал, натянул пиджак и процедил сквозь зубы:
— Кровать твоя. Спи в ней. Хоть вдоль, хоть поперек!
8
Каждая мать стремится поделиться с дочерью самым ценным из того опыта, который накопился у нее за долгую жизнь. Даже в том случае, если они очень разные люди. Даже в том случае, если дочь не нуждается в мудрых советах матери.
Не Урве принесла в дом раскладушку, а муж. Пусть мать знает, что у ее дочери нет и не может быть мужа. Того, кто собирается продавать на рынке огурцы и редиску, она не считает своим мужем. И если они вынуждены жить под одной крышей, то только ради Ахто. Работа, сын и учение — вот все, что осталось у нее после последней стычки.
Удивленными глазами смотрит старая женщина на свою красивую дочь, на ее склоненную над исписанными страницами завитую голову. «У нее, очевидно, уже другой», — в отчаянии думает она.
Нет, решение Урве непреклонно. Только работа, сын и учение. Но уже на следующее утро, словно так захотелось судьбе, она встретилась с Ристной. Она как раз покупала в газетном киоске свежий номер журнала «Лооминг», когда из людского потока навстречу ей вышел Ристна и, здороваясь, протянул руку.
— Уже продается? А подписчики получают на неделю позже — такие у нас порядки, — сказал он непринужденным тоном.
— Да, все жалуются.
— А вы предусмотрительны. Как чудесно, что я вас встретил. Вчера прочитал ваши летние очерки из сланцевого бассейна. Ваша наблюдательность просто радует. На эту тему нам следовало бы побеседовать обстоятельнее.
— Товарищ Ристна, — как можно официальнее сказала Урве, глядя на идущих по Ратушной площади людей и на проезжающие машины, — нам нельзя больше... встречаться.
— Почему? — испугался он.
— Так. Это не... Я думаю... У вас есть немного времени?
— Пять, десять минут, не больше.
— У меня в редакции ваши книги. Я принесу их вам.
— Но мне они действительно не нужны.
— Нет, нет, я очень прошу вас, я только сбегаю наверх и принесу.
— Если вы так настаиваете, то пожалуйста.
В напряженном молчании они дошли до редакции. Ристна остался ждать в подъезде.
Нехорошо. Его явно отвергли. Едва ли он проявил бы такую смелость, не окажи она ему такого внимания на вечере артистов. Еще в Москве, после первой встречи в общежитии, он часто ловил себя на том, что думает о Урве. На вечере в театре «Эстония» Эсси рассказал ему все, что знал об Урве. Рейна Лейзика, хоть тот и был в корпусе, Ристна не помнил. У него создалось представление о Лейзике, как о корыстолюбивом индивидуальном застройщике, и рядом — это очаровательное живое создание. Слова Эсси о хороших отношениях между супругами казались ему неправдой. Женщина, любящая своего мужа, не краснеет так мило, когда входит другой мужчина, не понижает голоса, не смотрит так взволнованно, не ходит так легко — будто птица летит. Ристне захотелось поближе познакомиться с ней. И теперь вдруг...
Урве спустилась в лифте.
Ристна сунул книги в портфель.
— Я очень вам благодарна за книги, — беззвучно сказала Урве.
— Ну, что вы. Я ведь не шутил, когда говорил, что книги это только предлог, — печальная усмешка тронула его губы.
Хлопнув дверью, в подъезд вошел Оявеэр; минуя их, небрежно кивнул, но на лестнице оглянулся — ему было интересно, с кем так оживленно разговаривает Урве.
— Скажите мне только одно, Урве.
— Я не хочу, чтобы мы встречались.
— Все-таки я прошу, хотя у меня нет никакого права допытываться. Вы не смеете или вы не хотите?
Урве взглянула на свои ботики, носки которых были обрызганы грязью.
— Я... не... хочу, — уголки ее губ задрожали.
— Урве, не надо так...
— Я не смею с вами...
— Не говорите больше об этом. Это я не подумал, в какое положение ставлю вас.
Урве подняла глаза.
— Значит, вы понимаете, что я не смею... И не хочу. Не надо.
— Даю вам слово, что я постараюсь понять вас и поступлю так, как хотите вы. Неужели я мог бы доставить вам огорчение! — Ристна тяжело вздохнул. — Желаю вам всего хорошего, Урве. Будьте счастливы.
Он ушел. Казалось, плечи у него слегка опустились. Урве смотрела сквозь стеклянную дверь лифта до тех пор, пока Ристна не вышел из подъезда. Затем она дрожащей рукой нажала на кнопку, и лифт медленно поплыл вверх.
Разум приказывал им прекратить все встречи. Но разум не мог приказать им не думать друг о друге. Это заставило их спустя несколько месяцев, в зимний день, остановиться на улице — она торопилась с радиозавода в редакцию писать очерк, а он спешил из института на обед.
Урве тоже вдруг захотелось есть. Но, вероятно, в это время везде уйма народу. Они пошли.
Ни он, ни она даже не заметили, что заказали. Ристна назвал первые попавшиеся блюда, и Урве попросила то же самое.
Как она жила эти месяцы?
Работа. Только работа.
Ристна читал все, что появлялось за подписью У. Лейзик.
О, этого не стоило делать!
Почему же нет. Ему очень понравился подвал о Ярвакандиском стекольном заводе. В этом очерке чувствуются люди, их не вытеснили машины и печи, как это часто бывает в материалах такого жанра.
Да, возможно, очерк о Ярваканди действительно удался, но на него ей дали порядочно времени. Двухнедельная командировка!
Один вопрос: не задумывалась ли когда-нибудь Урве ну, скажем, о том, чтобы попытаться показать человека, преодолевающего внутренние противоречия? Разумеется, размеры подвала не дают возможности сделать этого, поэтому-то обычно и предпочитают показывать результаты. Но попробовать стоит, хотя бы в интересах собственного развития как журналиста.
В последнее время Урве все чаще сталкивалась с довольно сложными вопросами. Не потому, что жизнь стала сложнее, а потому, что зрение ее обострилось. Много раз она бывала на фабрике, где когда-то работала, куда ее тянули знакомые лица, приветливые, любопытные и даже завистливые глаза и где всегда можно было почерпнуть материал для злободневных статей. Что произошло с Людмилой Герасимовой, той самой живой девушкой, вожаком молодежи? Почему после того, как ее перевели на должность начальника цеха, она стала колючей, обидчивой? Поначалу она даже не захотела разговаривать с Урве. Не нашлось времени. А позже чуть ли не час изливала ей душу и даже плакала. Ей не хотелось работать на новом месте. Она жаловалась, что не справляется. Обещали, что будут помогать, поддерживать ее, терпеливо учить. Но оказалось, что это только обещания, которые на следующий же день после ее утверждения были забыты.
