Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
А Чеботарь торопливо шел между рядами, вдыхая всей грудью запахи яблок и слив, укропа и чеснока, любуясь мимоходом светлыми, прозрачно-желтыми ядрами груш, кроваво-красными помидорами, молодой зеленью укропа и лука.
— А-а! Иван Матвеевич! — радостно приветствовали его голоса собравшихся в тени акаций друзей. Тут были и Петр Рябоконь, и Гавриил Дымов, и братья Степан да Никанор Свиридовы, Тимошка Грачев, Семен Гвоздиков, еще и еще — человек с десяток собралось.
— Што, брат, хмуришься? — полюбопытствовал Тимошка Грачев, наливая Ивану Матвеевичу стакан водки.
— Где тут Шмулек этот?..
— Верно, — подхватил Семен Гвоздиков. — Мне тоже тычут пальцем везде.
— Проучить такого надо.
— Надо!
— Верно! — раздались голоса.
Вскоре Петька Рябоконь, вызвавшийся препроводить Шмулька привел Яшку в компанию.
Первым делом ему дали выпить.
— Я рад… тут с вами вместе. Я сбегаю — возьму сейчас водочки. Я уже возьму…
Яшке налили второй стаканчик.
— Хватит, — оборвал его Гавриил Дымов, перехватив руку Яшки, которую он было поднес со стаканом к губам.
Ударом кулака он сбил Яшку наземь, Никанор Свиридов, у которого всегда при себе имелось шило — несколько раз кольнул им Яшку в заднее место, повторяя:
— Не шкоди, мокрогубая образина, не шкоди!
— Ой-ей, — орал Яшка, — не буду! Больше не буду!..
…Однажды, еще в тридцатые годы, произошла с Чеботарем история, которую многие хорошо знают, помнят и, при случае, не прочь пошутить на этот счет. А случилось вот что.
В середине лета (бывает такая не очень горячая пора между посевной и жатвой), в один из таких дней с самого обеда мальчишки словно угорелые бегали по улицам с криком: «Кино! Привезли кино! Кино! Кино!..» С этой вестью они носились как воробьи над пустырем до тех пор, пока наконец раскаленное солнце не скрылось за крышей колхозного правления.
Вечерело. Вот проехали с прополки подсолнухов девчата, возвращались бывшие на сенокосе мужики и парни, даже колхозное стадо вернулось, казалось, несколько раньше обычного, видимо, пастухи тоже знали, что «привезли кино». Собирался с женой и Иван Матвеевич Чеботарь. Окончив работу, он убрал верстак, умылся, надел новую рубаху с отложным воротником и, глядясь в осколок дырявого зеркальца, подстриг краешки прокуренных усов.
— Ну, хорош, хорош, — похвалила Ивана Матвеевича жена, — идем, а то и места себе не подыщем.
Показывали кино в то время очень просто Прямо на пустыре, за глухой стеной здания правления колхоза, киномеханик вместе с шофером установили киноаппарат. Хотели было повесить полотно, но стена оказалась свежевыбеленной и ровной, поэтому надобность в нем отпадала. Прямо на стену навели светящийся четырехугольник экрана. Все шло поначалу хорошо. Но на четвертом действии то и дело начала рваться лента.
Киномеханик, молодой и, видимо, еще неопытный парень, со взлохмаченным чубом, долго возился, хлопая какими-то крышками. Отшучивался от близсидящих зрителей. А Ивану Матвеевичу хотелось одного: подойти и посоветовать этому беспечному малому: «Научись работать, сынок, а уж потом берись за дело». Не мог он терпеть, когда к работе относились спустя рукава.
«Молокососы, черт вас возьми, — ворчал он, — накрутят свои чубы и чуфыкают словно косачи на току». — «Да садись ты», — шептала с опаской жена.
В это время аппарат защелкал, свет погас и снова появился светлый квадрат экрана. Но вскоре опять остановка, и на этот раз, видимо, надолго. Иван Матвеевич чертыхался, кусал свой подстриженный ус, а когда мальчишки, будто сговорившись, заорали: «Сапожник!» — побледнел и встал. Он шел на выход и не видел ни людей, ни жены.
«Сапожник!!!» — кричали на разные голоса. И он слышал, он, казалось, видел это слово. Как будто экран, а на нем крупными буквами: «САПОЖНИК».
С тех пор, хотя давно уже построено в колхозе новое, большое здание Дома культуры, он ни разу не ходил в кино.
В Елань за песнями
О приехавшем к Прасковье постояльце, который вот уже второй год подряд у ней останавливается на месяц-полтора, — в селе знали в тот же день.
— Смотри, Марья, — говорила соседка Прасковьи, живущая сбоку, своей подруге, живущей напротив, — опять этот рыжий дьявол заявился. С бородой нынче и в штанах, шитых белыми нитками.
— Неужто?..
— Привез тушенки, конфет и селедки, целых две агромадных банки… Полный чемодан. А другой чемодан с книжками да бумагами какими-то…
Между тем студент Московского университета Анатолий Прасолов (этот рыжий дьявол) — неторопливо расхаживал по горнице и расспрашивал хозяйку о житье-бытье…
— Какие наши дела, — отвечала Прасковья, — наше дело нынче пенсионерское. Есть сила да охота — пойдем помогнем. А нет, так и так добро.
— С огородом-то справляешься, мать?
Губы Прасковьи некрасиво скривились, на глазах выступили слезы:
— Так и слышится голос Андрюшки. Бывало, вместе приезжали… Он тоже так меня называл — мать…
— Ну, ну, успокойтесь… Племянницы-то пишут, — перевел разговор Прасолов на другое.
— Пишут. Намедни посылку получила. Старшая прислала, должно, приедет скоро.
— Вот и хорошо, а я вот песни хочу послушать тут, в ваших краях.
Хозяйка уголком передника коснулась глаз, как-то по-новому взглянула на собеседника.
— Песельников у нас много. Село голосистое. Выйдешь, бывало, во двор, там поют, и там, и там. И у соседнего двора — припевки под гармонь…
— И частушки поют?
— Поют и частушки. — Прасковья усмехнулась. — Совсем недавно Евсеича так протянули через частушку эту самую, что с тех пор его и зовут не иначе как Черчилем.
— Это какого Евсеича?
— Да бригадира нашего.
— А почему именно Черчилем?
— Комсомолия, вишь ли, поход на колорадского жука объявила. Вышли на субботник. А он, бригадир, не сумел организовать свою бригаду. Второго-то фронту, выходит, и не получилось. За это и прозвали. Черчиль да Черчиль — так и пристало.
Студент сощурил в улыбке глаза, отрешенно закачал головой.
— Что ж я, — Прасковья вдруг засуетилась около печи и, виновато окинув гостя взглядом, заговорила: — Ты уж, Толя, прости меня… Ты тут сам…
— Ничего, Прасковья Карповна, — подбодрил ее студент.
— Вызвалась я с бабами просо сушить — веять. Пойду я, а то и напарнице моей несподручно.
— Что вы, что вы, конечно идите.
— Пятый день уж веем. По два-три рубля зарабатываем, — призналась она, — а еще в обед и вечером по карману проса приносим. Курей кормить…
Студент повторил:
— Идите, идите…
— Тут вот молоко, — показала она на стол, — а вон пироги. Чайку захочется — плитка вот и чайник…
* * *Когда хозяйка вышла, студент долго еще ходил взад-вперед по горнице, скрестив на груди руки, задумавшись. Потом он вышел во двор, накинул на дверную петлю крючок и зашагал вдоль частокола на огород. Узенькая стежка, заросшая лебедой и подорожником, вела через картофельный участок, мимо кукурузных и подсолнечных зарослей, вниз. На самом низу лоснились на солнце кочаны капусты, в разные стороны тянулись огуречные побеги. Пахло редькой и разогревшейся на солнце ботвой помидоров.
Прасолов опустился на высокий гребень межи, прямо на траву: задумался. Вспомнил он прошлый свой приезд в Елань. Первый раз приехал он сюда с другом, сокурсником Андреем Рыбниковым, племянником Прасковьи Карповны. Им обоим было все равно куда ехать. У Анатолия родителей не было. Вырос он в детдоме. Жить приходилось и в Ростове, и в Харькове, и в Москве. Андрей тоже не имел родителей. Отец погиб в сорок третьем, мать умерла после войны, в тяжелом сорок шестом. На родине оставалась одна-единственная тетка Прасковья. К ней-то Андрей и пригласил Анатолия первый раз в позапрошлом году.
Прасолов вспомнил, как во время сдачи зачетов по русскому народному творчеству, в беседе с именитым профессором Виктором Ивановичем Колесниковым, когда Андрей упомянул, что едет на каникулы в Воронежскую область, в село Елань, — как загорелись глаза ученого.
— Батенька мой, это же песенный край! Какая заманчивая глубинка!
Седовласый профессор поднялся из-за стола, резким движением руки отбросил упавшие на висок волосы и, блестя золотом очков, внимательно всматривался в стоящего перед ним студента.
— Жаль, — сказал он горестно, — что мне не довелось там побывать. В Поволжье бывал, почти весь Север объездил с экспедицией, края Калевалы пешком прошел, а вот на родине Пятницкого — быть не довелось. — Он открыл массивные замки желтого портфеля. — Прошу вас, батенька, записывать, что доведется услышать, Вот, — он протянул Андрею толстую клеенчатую тетрадь. — Не поддавайтесь лености, молодой человек. К сожалению, этим летом еду на юг. В будущем году можно с вами?..
