Евгений Пермяк - Сегодня и вчера
Он посмотрел так, будто заглянул в ее нутро и увидел там спрятанное ото всех. Ожеганова не выдержала его взгляда.
Она не ошиблась. Баранов теперь знал твердо и определенно, что у нее есть тайные и немалые сбережения.
Аркадий Михайлович мог бы сию же минуту сказать ей: «Как вам не стыдно! Муж вашей дочери теряет голову, не знает, где найти средства, чтобы привести в порядок дом. А вы утаиваете деньги, копите их, оставаясь равнодушной к горю человека, которому вы обязаны всем, в том числе и возможностью красть…»
Но так он сказать не мог. Это было бы слишком. Это могло бы внести разлад в семью. Да и, кроме того, убежденность — еще не доказательство. И Баранов, посоветовал:
— Было бы… неплохо, если бы ваша… знакомая старуха, которая копит деньги на смерть, дала бы их взаймы Василию. За ним не пропадет. Я, например, собираюсь ему предложить из своих отпускных. У него же такое несчастье!..
Опять сверкнул-мигнул левый глаз Серафимы Григорьевны, и она сказала:
— Какой вы разумник, Аркадий Михайлович! Я, пожалуй, потолкую с Панфиловной. На половину пола у нее, я думаю, наберется, да вы дадите, — вот и новый пол…
XIV
После этой беседы с Ожегановой Аркадий Михайлович уже не предположительно, а определенно мог судить о теще Василия. Теперь он презирал ее не интуитивно, а обоснованно. За деньги. За свиней. За пуховых коз. За двоедушие. За Василия. За Лидочку, которая, как он успел заметить, была очень молчалива и грустна…
Баранову вдруг захотелось узнать, где Лида пасет коз, поговорить с нею, выяснить, как живется ей в новой семье Василия.
Ничего не спрашивая у Серафимы Григорьевны, чтобы не навлечь излишнего недоброжелательства, он только сказал ей:
— Хочу побродить по окрестностям, — и ушел.
Садовый городок оказался невелик, и не так трудно было найти Лиду. Он встретил ее на опушке березняка. Лида вязала березовые веники.
— Какая удачная встреча! — начал Баранов. — Вот теперь давай знакомиться как следует, Лидочка.
— А мы и так хорошо знакомы, Аркадий Михайлович.
— Ну, все-таки. Я очень мало знаю тебя и о тебе, Лида.
— А я много знаю о вас, Аркадий Михайлович. И о Ксении Ивановне, и о Лиде, и о Володе. Ваш Володя, наверно, будет очень хорошим строителем.
— А почему ты так думаешь?
— Потому что у него между бровей, как и у вас, очень серьезная складка.
Баранов расхохотался.
— Сколько тебе лет, Лидочка?
— Больше, чем есть. А сейчас меньше…
— Что за загадки? Почему меньше?
— А мне так хочется, — ответила Лидочка не без «иронии. — И мне веселее, и вам проще разговаривать со мной.
Баранов почувствовал себя смущенным. Лида в свои шестнадцать лет действительно была куда взрослее. Меняя тему разговора, Баранов спросил:
— Куда столько веников? Их за год не измести.
— Но в конце зимы они стоят не дешево, — в звенящем голосочке Лиды опять послышались нотки насмешливости.
— Серафима Григорьевна и вениками торгует?
— Нет. Она только оказывает услуги. Она очень любит оказывать услуги.
— А у тебя с нею хорошие отношения, Лида?
Лида улыбнулась. Потом прищурилась:
— Какой вы хитренький да любопытненький, Аркадий Михайлович… А я такая глупенькая и такая болтливая, что мне, наверно, ничего не удастся от вас скрыть. Да, конечно, я безумно «люблю» Серафиму Григорьевну, но еще больше — Панфиловну.
— А она-то тут при чем?
— При Серафиме Григорьевне. Вы знаете, Панфиловна ужасно заботливая старушка. Она даже заботится обо мне. О моей душе даже.
Баранов не сразу понял, о чем идет речь, и Лидочка разъяснила:
— Эта Панфиловна обещала мне счастье на небесах, в загробном мире, и даже подтвердила свои обещания на земле.
— Чем именно? — насторожился Баранов.
— Она показала мне маленькие часики «Заря» и обещала подарить, если я вступлю к ним в секту.
Аркадий Михайлович не верил своим ушам:
— В какую секту, Лида?
— В какую-то ужасно божественную. Я не спросила, как она называется.
— И что же ты? — Баранов с тревогой взглянул на маленькие часики на руке Лиды.
— Поблагодарила за внимание и сказала, что на таких условиях мы, пожалуй, вступим в секту организованно — всем классом, только сначала я поговорю с классным руководителем. И Панфиловна сразу перестала заботиться о моей, как она говорила, юной и грешной душе.
Заметив, что Баранов смотрит на ее часики, Лида добавила:
— А потом обо всем узнали мой брат и Миша Копейкин. Как они испугались! Просто ужасно испугались!
— Чего же они так испугались?
— Моего соблазна. И… купили часики. Вот они. В складчину. Ужасно точные. Теперь-то я наверняка не вступлю в секту.
Глаза Лидочки сияли, смеясь. Аркадий Михайлович и не предполагал, что в этой простенькой на вид девчонке столько юмора.
— А Серафиму-то Григорьевну Панфиловна не вовлекала в свою секту? — на всякий случай спросил Баранов.
— Что вы, Аркадий Михайлович! Как вы могли подумать такое? Серафима Григорьевна такая передовая, женщина, у нее на все такие твердые взгляды и такие серьезные суждения. Она сама по себе секта.
— Да ну? И какая же? — улыбнулся Баранов меткому сравнению.
— Об этом вам лучше поговорить с моим братом или с Мишей Копейкиным. Они уже имеют право голоса, а я только паспорт получила. Я пока еще безголосый человек, и мне можно думать, но не очень разговаривать о взрослых делах. Не так ли?
Теперь смеялись не только ее глаза, но и вся она, кажется, даже пальцы и даже часы «Заря» на ее руке. Знает ли обо всем этом Василий? Знает ли он характер своей дочери? Знает ли он мысли Лидочки? Или она для него все еще ребенок?
Эх, Василий, Василий, всем, даже детям, многое понятно в обстановке, в которой ты живешь, и только тебе кажется, что ничего не происходит в твоем, доме!
— Лидочка, я понимаю, — продолжал Баранов разговор, — тебе трудно быть откровенной со мной и говорить об отце, об Ангелине Николаевне. Это хорошо, что ты рассказала мне о Панфиловне. Придется поинтересоваться этой божьей старушкой. Но я хочу знать о тебе, о твоей жизни, и не ради праздного любопытства. Ты дочь моего друга, — значит, ты мне тоже кем-то доводишься… И потом я — коммунист, ты — комсомолка. Что нам скрывать друг от друга? Может быть, надо тебе в чем-то помочь? Скажи мне прямо.
На это Лида ответила не иронизируя, не прячась:
— Мне ничуть не трудно быть откровенной с вами. Даже необходимо. И мы уже советовались с Ваней и с Мишей Копейкиным и решили обязательно воспользоваться вашим приездом, чтобы…
— Чтобы что?
— Только вы это можете сделать для нас… для меня… нет, не для нас, а для папы…
Баранов обрадовался такому повороту в разговоре:
— Я готов, Лида. Скажи, что я могу для тебя сделать?
— Нет, нет, нет… — поспешно возразила Лидочка. — Для меня самой ничего не надо. Вы не думайте, что мне плохо живется. Это только со стороны я выгляжу какой-то Золушкой… И никакая я не Золушка! Я могу и уйти и оставить всех этих коз, свиней и кур. Ваня наш очень хорошо зарабатывает, он ведь уже третий подручный сталевара. А у моей бабушки пенсия большая. Мы совсем ни в чем не нуждаемся… Да, да, не нуждаемся. Как и Копейкины тоже…
— Так почему же, — недоумевал Баранов, — ты веники вяжешь, встаешь чуть свет, в доме работаешь без отдыха?!
— Для отца. Я люблю отца, Аркадий Михайлович. Я его люблю, может быть, больше, чем мою бабушку. И Ваня любит. Он так им гордится на заводе! Отец очень хороший. Он превосходный человек. Вы слышите: превосходный! И я никому не позволю… Вы слышите: никому не позволю даже сомневаться в этом… Ему только надо бы… надо бы немножко помочь…
Баранов посмотрел на возбужденную Лидочку, подождал, пока она немного успокоилась, и попросил:
— Говори, Лидочка. Я слушаю.
— А что еще говорить? И так все понятно. Не можем мы оставить отца одного, без нас. Пусть мы пока молчим, но это тоже влияет, молчание.
— На кого? — спросил Баранов.
— Аркадий Михайлович, да разве вы сами не видите, что тут происходит? Если мне не верите, спросите у Прохора Кузьмича.
— А он, кажется, тоже в кабале у Серафимы Григорьевны? — осторожно сказал Аркадий Михайлович.
— Да что вы, Аркадий Михайлович! В какой кабале? В кабале только папа… У Прохора Кузьмича свой домишко на Старо-Гуляевской улице. Правда, жить там тесновато. Его старший внук женился. Но жить можно. Он может от нас уйти хоть сейчас. Но Прохор Кузьмич любит сад. Любит землю. Любит природу, лес, птиц. И папу любит. Поэтому и согласился жить в садовом домике. А Серафима Григорьевна повернула все по-своему. Воспользовалась этим и стала выжимать для себя пользу… Серафима Григорьевна из всего делает пользу. Даже из моей любви к папе.
