Александр Авдеенко - Я люблю
— Слухай, паренек, как попасть на Тринадцатый участок?
— Садись на автобус или на попутную и двигай прямо до центра, спрашивай Тринадцатый,
— Ну, а как там, ничего?
— В каком смысле?
— С голоду не пропадешь? Можно заработать?
— Еще и детишкам на молочишко останется.
— А ты не заливаешь?
— А какой интерес?
— Кто тебя знает! Слухай, паренек, а где лучше: на Коксохиме или на Магнит-горе?
— Везде у нас неплохо.
Он недоверчиво, приценивающимся взглядом базарного покупателя оглянул меня с ног до головы. Понравились ему мои новые туфли, новый, еще держащий фабричную глажку костюм, сиреневая рубашка с галстуком. И большой, с никелированными замками чемодан произвел на него впечатление. Зауважал и позавидовал.
— А сам ты где устроился?
Не вытерпел я, засмеялся. Ну и речи! Паренек! Голод!.. Заработки!.. Устроился!.. На каком языке он со мной разговаривает? За кого принимает?
Ошибся, искатель. Не похож я на тебя. Давно нашел свою долю. Да еще какую!
— Ты чего скалишься?
— Интересно!
— Что тебе интересно?
— А вот это... твои вопросы.
— Какие?
Даже не понимает, откуда он, с какого света пришел, чем нашпигован.
— Чего ж тут особенного? — обижается парень. — Я спрашиваю, где ты работаешь?
— Ну, а как ты думаешь?
— Видать сову по полету. Чистенький, сытый. Значит, немало зашибаешь. Плотник, да? А то и столяр?
Я отрицательно качаю головой.
— Шофер?.. Пекарь?.. По электрическому делу специальность нажил?
— Писатель! — неожиданно говорю я и жду, что будет. Первый раз такое сказал о себе вслух.
— Писарь? — Мой собеседник пренебрежительно машет на меня рукой. — Тоже, специальность! Не завидую.
Утратил всякий интерес ко мне. Заскучал, отвернулся. Оглядывается, ищет человека, с которым можно было бы потолковать с большей пользой.
Давай, катись, темнота!
Случайная эта встреча вдруг отрезвила меня от длительного и глубокого опьянения. Понял я, что ничего особенно не произошло. Думал, что в Магнитке всем и каждому уже известно, что я возвращаюсь домой писателем. Думал, все будут оглядываться вслед мне и перешептываться: «Писатель! Сам Горький его расхвалил и напечатал!»
Никто не увидел. Никто не догадался, что привез я в чемодане десяток экземпляров альманаха «Год XVI» с моей повестью.
С грохотом, разбрызгивая грязь и воду, визжа тормозами, на площадь врывается грузовик. Из кабины выпрыгивает Ленка. Быстро и зорко оглядывает тысячную толпу и сразу же находит меня. Еще до того, как я успеваю откликнуться. Не опоздала все-таки, встретила!
— Саня! — кричит она и со всех ног бежит к таратайке.
Налетела на меня, бросается на шею. Прижалась всем телом, повисла и замерла. Ни одного слова не сказала. Молчит. Брызжет смехом, но молчит. Не хочет обеднять того, о чем так хорошо говорят сияющие глаза, опаленные огнем щеки.
— Здравствуй! — говорю я.
— Здравствуй! — отвечает она.
Короткое, обыкновенное, привычное слово прозвучало, как длинное и нежное признание.
— Ну как, привез? — спрашивает Ленка и смотрит на мои руки, а потом на чемодан.
— Лады! — говорю я. — Потерпи, дома покажу. Садись, поехали!
Она вскакивает в тарантас, и мы трогаем.
Сидим рядышком на тугой охапке сена, как на престоле, крепко держим друг друга за руки, улыбаемся, молчим. Хорошо! Упоительно хорошо, дальше некуда!
— Ну? — шепотом, опуская глаза, спрашиваю я.
— Лады! — отвечает она и кладет ладонь на живот. — Зреет сынок.
Ты гений, Ленка!
Сын!.. Ни с чем не сравнимое счастье. Мальчик, непохожий на тех, что были и будут появляться на свет. Будущий машинист или поэт. Шахтер или звездоплаватель. Чем бы и кем бы ни стал он, прежде всего будет человеком.
В честь Лены и ее маленького, в честь семейного праздника Голоты я выброшу над своим домом флаг победы. Буду хвастаться, что родился Никанор, правнук того самого. Смугленький, большеглазый, большелобый, золотоволосый, как мама.
И Двадцатку украшу цветами и флагом. Ох, как я буду таскать чугуновозы, наяривать гудком и сигналить колоколом! Выше, смелее, сильнее стану. Отец!.. Батько!.. Папа!.. Тато!.. Здорово позавидуют мне холостяки, мужики перекати-поле, всякие порхающие бабочки и жуки-сердцееды.
Маленький Никанор войдет в мою жизнь с криком и слезами, а я отвечу ему ликующим «Ура!». Вся вселенная услышит меня. Еще крохотуля, а уже повелитель. Комочек плоти и знамя моего счастья! Безусловно, это будет самый счастливый человек из всего рода Голоты.
— Как он там, наш человечек, не стучится? — допытываюсь я.
— Какой ты нетерпеливый! Жду со дня на день.
— Как долго вызревает!
— Все хорошее не скороспелка. Ты жил двадцать пять лет, пока таким стал.
— Каким?
— Вот таким.
— А все-таки?
— Курносым и кудрявым.
Обнимаю, целую ее и уже не выпускаю. Пусть смотрят. Это красиво — влюбленные. Через века, войны, мор и темноту пронесли люди красоту любви. Понесем и мы с Ленкой.
— Правильно действуешь, товарищ комиссар! — говорю я.
— О чем ты?
— А об этом самом... о твоем идейном руководстве. Не давай и дальше зазнаваться! Как только начну задирать голову, сразу щелкай по носу. Да побольнее, чтобы искры из глаз посыпались.
Ленка клюет меня ногтем в самый кончик носа.
— Так?
И хохочет, заливается на всю улицу. Извозчик больше на меня и Ленку посматривает, чем на свою лошадь. Давай, дядя, смотри, завидуй, вспоминай молодость!
Въезжаем в соцгород, останавливаемся на Пионерской. Длинная была дорога, а мы и не заметили.
Дома Ленка крепко обняла меня, припала своими влажными горячими губами к моим губам, взахлеб утоляла жажду и никак не могла напиться.
— Больше никогда не будем разлучаться! — сказала она и опять чмокала: в губы, в щеки, в нос, куда придется, как сладкого младенца.
Но вот она проворно вывернулась из моих чересчур цепких объятий и бросилась к чемодану.
— Где же твоя книга? Давай. Скорее!
Руки ее дрожат. Губы тоже дрожат. Лицо побледнело. В глазах отчаяние. Боится, что скажу ей: никакой книги пока еще нет, великие дела, мол, не сразу делаются.
— Ну, Саня.
А я не спешу. Вываливаю из чемодана подарки — Ленке, будущему сыну, мачехе, усатому бате. Ставлю на стол две бутылки вина. Коробку настоящих шоколадных конфет. Мандарины.
— Саня, покажи! — умоляет Ленка. Теперь и голос ее дрожит.
Двумя руками беру со дна чемодана пухлую и тяжелую в твердой светло-коричневой обложке книгу, свеженький новоиспеченный горьковский альманах «Год XVI» и торжественно преподношу Ленке.
— Вот! Твоя. Наша!
Ленка схватила журнал, быстро-быстро перелистала, нашла нужную страницу, посмотрела на нее и вдруг разревелась, но не долго плакала. Слезы еще катятся по щекам, а она уже смеется. Кружится по комнате, как угорелая, хлопает в ладоши, ликует:
— Поздравляю! Поздравляю!! Поздравляю!!
Боже мой, что она со мной делает! До чего же мне повезло! С такой женой до края света дойду. Горы магнитные вместе свернем, выработаем всю руду до последнего камня. Море ладошками вычерпаем. Сто тысяч новых страниц накропаем. Любые испытания выдержим, даже испытание счастьем!
— Ну, Босоножка, теперь давай обмоем первенца.
— Давай.
Раскупориваем бутылку и начинаем пировать. Вдвоем мы, а шумим и радуемся, как целая ватага. Себе я налил полный стакан густого, бордового, с искрой вина, а Ленке чуток плеснул. Хватит ей и этого. Оказывается, мало. Надула губы, еще требует:
— Лей щедрее, победитель, не жалей!
Добавил немного, а она выхватила у меня бутылку и налила сколько хотела.
— Братство! Равенство!
— Но тебе же нельзя, Ленка!
— Нельзя быть веселой, счастливой?
— Ты и без вина счастлива.
— Еще больше буду счастливой. Выпьем, Саня! — Она чокается своим стаканом с моей посудиной.
Все вино, до капли выдула. Ну и мама! И сразу охмелела и расхохоталась. Смеется так, что и мертвых можно заразить весельем, а ей все мало.
— Я хочу смеяться! Я хочу смеяться!
Смотрю на нее и тоже смеюсь! Прелесть! Смейся, любимая, празднуй. Долго серьезничала в одиночестве, хочет отвести душу.
Она вскочила, подхватила меня, закружилась в вальсе.
— Я хочу смеяться! Я хочу смеяться!
Давай, кто тебе мешает! Хохочу вместе с ней, а она свое твердит:
— Я хочу смеяться!
Ну и ну! Никогда такой не была. Обрадовала и напугала. Вот до чего доводит человека великая радость— до буйного веселья, до умопомрачения.
Ленка внезапно перестала и танцевать и смеяться. Рухнула на кровать и не захотела подниматься. Лежала с закрытыми глазами, бледная, и тихонько улыбалась.
Опускаюсь перед нею на колени, целую ее прохладные руки, лоб, волосы, а она ищет мои губы.
Всю ночь были вместе, только перед утренним гудком разбежались: Ленка — к себе, в доменный, а я — на горячие пути.
Глава одиннадцатая
На паровоз поднимается Ася. Она в черной с желтыми розами юбке, перехваченной на талии кожаным, с медным набором пояском. Кофточка в пышных оборках и самодельных кружевах. На голове бухарский семицветный платок.
