Михаил Шолохов - Том 8. Рассказы, очерки, фельетоны, статьи, выступления
Когда мы, думая о будущем, говорим о типе политического руководителя вашего союза, то большинство из нас с благодарностью и грустью вспоминает т. Поликарпова: с благодарностью — потому, что он много сделал для здорового развития литературы прежде всего уже одним тем, что стоял вне всяких групп, а с грустью — потому, что при нашем молчаливом попустительстве его все же сумели «скушать» те из литературных молодчиков и молодиц, которые, к нашему несчастью, удачно соединяют в себе две профессии — писателя и интригана. Отдыхая от трудов первой профессии, они с немыслимым увлечением отдаются другой и, к сожалению, нередко в этой последней преуспевают гораздо больше, нежели в первой.
«Литературной газете» нужен руководитель, стоящий вне всяких группировок и группировочек, человек, для которого должна существовать только одна дама сердца — большая советская литература в целом, а не отдельные ее служители, будь то Симонов или Фадеев, Эренбург или Шолохов. Редактор нашей газеты должен быть человеком храбрым, мужественным и, безусловно, абсолютно честным в делах литературы. О таком редакторе мало мечтать, товарищи, — нам надо требовать его. На это мы имеем законное и неотъемлемое право.
Возвращаясь к некоторым критикам, можно сказать, что обратное перерождение с ними происходило, когда в печати появлялось слабое произведение писателя-середняка, или малоизвестного писателя, или же молодого автора. Вот тут уже критики, извините за грубую метафору, снова надевали мужские штаны, и лирические сопрано их сразу переходили в начальственные баритоны и басы. Тут уж «раззудись, плечо, размахнись, рука!». Тут тебя и Рюриков охотно напечатает, не боясь окрика с улицы Воровского, тут и блеснуть можно вовсю и снисходительным остроумием и желчным сарказмом.
Вместо елея и патоки, которыми недавно миропомазывали знаменитых, той же ложкой и в той же пропорции критики черпали из другой посудины другую жидкость, зачастую отнюдь не благовонную, и все это щедрой рукой выливали на головы литературных горемык, не удостоившихся лауреатства, а стало быть и знаменитости. Иной бедняк не успеет еще, что называется, глаза продрать от первой подачи, а ему уже, зайдя с тыла, очередной критик навешивает вторую.
Кстати, тут не раз говорили о «литературной обойме» — о пятерке или десятке ведущих писателей. А не пора ли, товарищи, нам рачительно, как бывалым солдатам, пересмотреть свой боеприпас? Кому не известно, что от длительного пребывания в обойме, особенно в дождь или слякотную погоду, именуемую оттепелью, патроны в обойме окисляются и ржавеют? Так вот, не пора ли нам освободить обойму от залежавшихся там патронов, а на смену им вставить новые патроны, посвежее? Слов нет, не стоит выбрасывать старые патроны, они еще пригодятся, но необходимо по-хозяйски протереть их щелочью, а если надо, то и песчанкой.
Ничего, от этого шкурка с них не слезет! Надо приберечь их, эти старые патроны, не всякий же из них даст осечку при выстреле. Это тоже надо понимать.
Но плох тот боец, который на вооружении имеет всего лишь одну обойму. Сражения с таким скудным запасом не выиграешь. Как и все вы, я за то, чтобы побольше было у нас патронов в обоймах и в цинках, с россыпью под рукой на всякий случай. А за сохранностью их у нас присмотреть есть кому. Читатель у нас не скопидом, а подлинный — добрый и расчетливый — хозяин.
И потом вот еще что. Термин «ведущий» в применении к человеку, который действительно кого-то ведет, сам по себе хороший термин, но в жизни бывает так, что был писатель ведущий, а теперь он уже не ведущий, а стоящий. Да и стоит-то не месяц, не год, а этак лет десять, а то и больше, — скажем, вроде вашего покорного слуги и на него похожих.
Вы понимаете, товарищи, такие вещи не всегда приятно говорить про самого себя, но приходится: самокритика. Так вот, упрется такой писатель, как баран в новые ворота, и стоит. Какой же он ведущий, когда он самый настоящий на месте стоящий!
В партии у нас бывает так — и это всем известно, — работает заслуженный человек секретарем обкома — ведущая фигура, но работает он год — туда-сюда, второй год — еще хуже, и тогда ему вежливо говорят: «Ступай-ка ты, дорогой товарищ, подучись».
А ведь, как говорится, свято место пусто не бывает. Литературная «обойма» будет заполнена. И не сами писатели войдут в нее по собственному желанию, потому что одного желания здесь маловато, а их вставит в обойму хозяйской рукой народ, который хочет сражаться за свою культуру, за свое счастье — за коммунизм.
И еще одной из причин снижения ценности художественного произведения является та система присуждения литературных премий, которая существует, к сожалению, и поныне. Об этом подробно говорил здесь т. Овечкин, и мне приходится добавить несколько слов. Прошу прощения, но, ей-богу, деление художественных произведений на первую, вторую и третью степень напоминает мне прейскурант: первый сорт, второй и третий сорт.
Ну, а то, что не вошло в прейскурант? Какое наименование дадим тому количеству произведений, которые не удостоены премии? Это что, отходы ширпотреба? Получается нелепо, обидно и горько, и никуда эта система поощрения не годится, особенно если принять во внимание то обстоятельство, что многие из хороших книг не премированы — талантливые, умные книги, — и они иногда читаются больше, нежели книги, отмеченные премией.
К примеру, бывает и так. Написал писатель посредственную книгу — он и не рассчитывал на успех, трезво рассчитывая на свои возможности. Он считал, что следующая книга будет лучше. И вдруг получает вторую премию. Так нет бы по совести сказать: «Братцы, что вы делаете? Не давайте премию, книга моя недостойна ее». Шалите, таких простаков не было еще! Берет писатель премию, а спустя немного времени начинает думать, что не только он сам недооценил себя, но и другие, кто присуждает премии, и что книга его смело могла пойти не на вторую, а на первую премию.
Так в оценках мы и писателей и читателей портим.
Не берусь съезду предлагать что-нибудь определенное по этому поводу. Но ясно одно — что мы обязаны ходатайствовать перед правительством о коренном пересмотре системы присуждения премий работникам искусства и литературы, потому что так дальше продолжаться не может.
При такой системе, если она сохранится, мы сами разучимся отличать золото от меди, а окончательно дезориентированный читатель будет настораживаться, увидев книгу очередного лауреата.
Высокая награда не может даваться легко и даваться походя, иначе она перестанет быть высокой.
Подумайте, что будет через десять — пятнадцать лет с некоторыми талантливыми представителями искусства и литературы, если утвердится существующее положение о премировании. Женщину, которую мы все любим за ее яркий и светлый талант (я говорю об Алле Константиновне Тарасовой), станут водить под руки, так как самостоятельно она ходить не сможет, будучи обремененной непомерной тяжестью медалей, которые она получила и еще получит. Я уже не говорю о т. Симонове. Он смело будет давать на-гора́ по одной пьесе, одной поэме, по одному роману, не считая таких мелочей, как стихи, очерки и т. д. Стало быть, три медали в год ему обеспечены. Сейчас Симонов ходит по залам съезда бравой походкой молодого хозяина литературы, а через пятнадцать лет его, как неумеренно вкусившего славы, будут не водить, а возить в коляске.
Ведь это же ужасно!
Уже сейчас многие медалисты внушают к себе если не восторг, то некоторый трепет. А что будет дальше?
На днях я увидел человека в штатском — вся грудь в золоте и медалях. Батюшки, думаю, неужели воскрес Иван Поддубный? Пригляделся — фигура не борцовская: оказывается, это не то кинорежиссер, не то кинооператор. Вот тут и разберись, что к чему. Нет, товарищи писатели, давайте лучше блистать книгами, а не медалями.
Медаль — это дело наживное, а книга — выстраданное.
Только большая и глубокая тревога за литературу заставляет говорить товарищам по оружию иногда неприятные вещи.
Со свойственной скромностью и по неписанной обязанности докладчик К. Симонов умолчал о себе. Разрешите мне восполнить этот пробел.
Здесь не время и не место заниматься разбором отдельных его произведений. Хочется сказать о всей совокупности его творчества.
К. Симонов отнюдь не новобранец в литературе, а достаточно пожилой и опытный боец. Написал он тоже достаточно много и во всех жанрах, которые свойственны литературе. Но когда я перечитываю его произведения, меня не покидает ощущение того, что писал он, стремясь к одному — лишь бы вытянуть на четверку, а то и на тройку с плюсом. А ведь он, бесспорно, талантливый писатель, и его нежелание (о неумении тут не может быть и речи) отдать произведению всего себя, целиком, заставляет тревожно задумываться. Чему могут научиться у Симонова молодые писатели? Разве только скорописи да совершенно не обязательному для писателя умению дипломатического маневрирования. Для большого писателя этих способностей, прямо скажу, маловато. Особую тревогу вызывает его последняя книга: с виду все гладко, все на месте, а дочитаешь до конца — и создается такое впечатление, как будто тебя, голодного, пригласили на званый обед и угостили тюрей, и то не досыта. И досадно тебе, и голодно, и в душе проклинаешь скрягу хозяина.
