Александр Шеллер-Михайлов - Чужие грехи
Онъ довольно коротко объяснилъ княжнѣ, что онъ исполнилъ ея порученіе, перекинулся парою словъ съ Евгеніемъ и поспѣшилъ добраться до постели, отлагая всѣ разсказы и бесѣды до слѣдующаго дня. За то на слѣдующій день онъ очень долго бесѣдовалъ съ княжною, передавъ ей всѣ подробности разсказа господина Анукина объ Евгеніи Александровнѣ. Отправившись на прогулку съ Евгеніемъ, Петръ Ивановичъ замѣтилъ вскользь и юношѣ, что теперь навѣрное и Владиміръ Аркадьевичъ, и Евгенія Александровна никогда не потревожатъ болѣе своихъ дѣтей.
— Вы узнали что-нибудь и о моей матери? спросилъ быстро Евгеній.
— Да, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. — Живетъ она себѣ отлично въ Петербургѣ, ни въ чемъ не нуждается, у нея новая семья, значитъ, ей не до васъ…
— Ну, такъ и Богъ съ ней!.. проговорилъ Евгеній и прибавилъ:- Я очень радъ, очень радъ, что она такъ живетъ… Я совсѣмъ мечтателемъ какимъ-то живу, гдѣ-то въ облакахъ ношусь… Знаете, Петръ Ивановичъ, что меня всегда мучило? Мнѣ все казалось, что она погибаетъ въ нищетѣ, что она страдаетъ, что она не смѣетъ явиться къ намъ… И такъ мнѣ было тяжело, когда приходили въ голову эти мысли… Это все сказки да романы навѣяли… Ну, а счастлива — и слава Богу!..
Наступила пауза.
Черезъ минуту Петръ Ивановичъ заговорилъ снова наставительнымъ, серьезнымъ тономъ о томъ, что пора и Евгенію и ему самому, Петру Ивановичу, серьезнѣе подумать лично о себѣ и не метаться изъ стороны въ сторону. Онъ говорилъ на эту тему довольно пространно и довольно долго, подсмѣиваясь надъ думами и заботами Евгенія «о папашѣ и мамашѣ, которые плевать на него хотѣли», и бичуя очень сильно самого себя за неустойчивость, за неумѣнье устроиться прочно, за отсутствіе энергіи. Это было не то лекція, не то покаяніе, закончившееся продолжительнымъ молчаніемъ съ обѣихъ сторонъ.
— А славная сегодня погода, жаль что мы Олю не прихватили съ собою, проговорилъ наконецъ Петръ Ивановичъ.
— Воротимтесь за нею, предложилъ Евгеній. — Мы съ вами точно заговорщики все вдвоемъ ходимъ, а она, бѣдняжка, все одна около ma tante въ саду…
— Ну, она нигдѣ не скучаетъ, сказалъ Петръ Ивановичъ. — Вездѣ найдетъ кого-нибудь, къ кому приласкаться можно или съ кѣмъ посмѣяться можно…
— Вотъ, Петръ Ивановичъ, когда она выростетъ, женитесь на ней, проговорилъ Евгеній.
Петръ Ивановичъ расхохотался.
— Съ чего это вамъ пришло въ голову? Ха, ха, ха! Въ сваты записался!.. И кого сватаетъ: меня и Олю! Ха, ха, ха!
— А что, развѣ вы не женились-бы на ней? спросилъ, улыбаясь, Евгеній. — Она хорошенькая!
— Да отстаньте вы, мнѣ никогда и въ голову не приходила такая чепуха, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ, пожимая плечами.
— А жаль, Петръ Ивановичъ, вы такой добрый и честный, Оля тоже добрая, она васъ знаетъ и вы ее хорошо знаете, уже серьезно говорилъ Евгеній. — Вы были-бы счастливы и ma tante…
— Что это вы ребячетесь! уже немного раздражительно перебилъ его Петръ Ивановичъ. — То вы, какъ старикъ, разные высокіе вопросы поднимаете, то, точно малолѣтокъ, разныя глупости болтаете.
— Отчего-же это глупости? настойчиво приставалъ Евгеній.
— А оттого, что Олѣ о куклахъ еще нужно думать, а не о женихахъ, отвѣтилъ Рябушкинъ.
— Пусть она и думаетъ о куклахъ, сказалъ Евгеній, — я вѣдь это не ей, а вамъ сказалъ.
— Ну, и хорошо, и хорошо! нетерпѣливо сказалъ Рябушкинъ. — Довольно объ этихъ пустякахъ!
Въ эту минуту они подходили къ дому. Оля завидѣла ихъ и побѣжала къ нимъ на встрѣчу. Это была уже довольно высокая, стройная и полненькая дѣвочка съ румянымъ здоровымъ лицомъ, съ большими голубыми глазами, съ густыми темнорусыми волосами, заплетенными по-русски въ одну косу, съ улыбающимися губками, съ живыми движеніями.
— Зачѣмъ вернулись? Что забыли? Говорите, говорите, я принесу! кричала она, сбѣгая съ терасы къ брату и Петру Ивановичу.
— Мы за тобой вернулись. Пойдемъ въ садъ барона Николаи, сказалъ Евгеній.
— Душка, душка! крикнула она брату и скороговоркой прибавила:- Постойте, какъ-же… мнѣ надо руки вымыть… Сейчасъ пересаживала свои жасминъ… Червякъ тамъ былъ, длинный, длинный такой, надо было землю перемѣнить… вотъ и перепачкала руки… Впрочемъ…
Она взглянула на свои руки, растопыривъ пальцы передъ своими глазами.
— Впрочемъ, ничего, проговорила она рѣшительно. — Я такъ ихъ вытру… платкомъ… это вѣдь земля только…
Она быстро начала вытирать руки платкомъ.
— Ma tante, вѣдь мнѣ можно идти? крикнула она княжнѣ, сидѣвшей на терасѣ съ вязаньемъ въ рукахъ.
— Иди! отвѣтила Олимпіада Платоновна.
— Ну, въ путь, въ путь! крикнула Оля и уже пошла изъ сада, но вдругъ остановилась:- А какъ-же я безъ зонтика?.. Я сейчасъ, сейчасъ!
Она, какъ серна, понеслась къ дому, взбѣжала по лѣстницѣ терасы, въ воздухѣ послышался горячій поцѣлуй и черезъ минуту Оля, громко смѣющаяся, уже стояла рядомъ съ братомъ и Петромъ Ивановичемъ.
— А зонтикъ? спросилъ Евгеній.
— Ну его! Глаза еще кому-нибудь выколю! засмѣялась Оля. — И такъ ужь совсѣмъ загорѣла!
— Зачѣмъ-же ворочалась?
— А я ma tante поцѣловала! отвѣтила дѣвочка. — Ахъ, Петръ Ивановичъ, хоть-бы вы развлекали ma tante. Вы такой умный! Какая она скучная, скучная стала! Какъ я взгляну на нее, такъ мнѣ плакать и хочется…
— Потому-то ты, вѣрно, все и хохочешь, замѣтилъ Евгеній.
— Да, да, потому! отвѣтила быстро Оля, — Вѣдь такъ и надо, Петръ Ивановичъ, не правда-ли? Пусть ma tante развлекается, пусть не тревожится, что и всѣ кругомъ нея скучаютъ, пусть хоть улыбнется, слыша смѣхъ…
— Ну, въ философію пустилась! сказалъ Евгеній. — Просто потому смѣешься, что не можешь не смѣяться.
Ольга взглянула на брата и расхохоталась.
— Ну да, ну да, не могу не смѣяться! вдругъ проговорила она и, крикнувъ «побѣжимъ», потащила его за собою.
Ея громкій смѣхъ раздавался въ чистомъ воздухѣ.
— Петръ Ивановичъ, что-жь вы-то? кричала она Рябушкину. — Догоняйте!
Волей-неволей онъ побѣжалъ за шалуньей, увлекшей за собой брата.
Набѣгавшись и заставивъ набѣгаться своихъ спутниковъ, Оля отдыхала съ ними въ паркѣ барона Николаи на берегу залива и болтала безъ умолку.
— А я думаю скучно становится, какъ объ институтѣ вспомните, куда надо скоро отправиться? замѣтилъ между прочимъ Петръ Ивановичъ.
— Нисколько! нисколько! возразила она. — Меня въ институтѣ всѣ любятъ, всѣ любятъ… И потомъ чинно такъ, серьезно сидишь и занимаешься всѣ дни и ждешь пріемнаго дня: придетъ онъ и начинаешь выжидать ma tante, Женю, васъ… Ахъ, какъ сердце бьется, бьется, когда скажутъ: «бутошка, къ тебѣ пришли!..» Меня, Петръ Ивановичъ, «бутошкой» зовутъ… это, Петръ Ивановичъ, уменьшительное отъ слова «бутонъ»… У насъ у всѣхъ свои клички: «козявкой» одну зовутъ… класную даму одну зовутъ «привидѣніе»…
Оля вдругъ захохотала.
— Петръ Ивановичъ, и вамъ дано у насъ названіе, сказала она.
— Мнѣ? спросилъ съ улыбкой Петръ Ивановичъ.
— Да! Васъ сперва «Аполономъ» назвали, потому что вы хорошенькій — и въ васъ одна моя подруга влюблена, а я сказала, что Аполонъ былъ такой большой, большой и носъ у него прямой, прямой, точно онъ въ трубу трубитъ, и назвала васъ «Кудрявичемъ»… знаете, у Кольцова есть пѣсня Лихача Кудрявича, вотъ я васъ въ честь его и назвала, потому что вы на него какъ двѣ капли воды похожи…
— А вы его видѣли? спросилъ, смѣясь, Рябушкинъ.
— Не видѣла, а знаю, что онъ такой… Ужь это вѣрно.
— А меня какъ прозвали? спросилъ Евгеній.
— Я никому не позволила дать тебѣ кличку и сама, сама назвала тебя моимъ «рыцаремъ». Такъ тебя и зовутъ!.. Оля шаловливо провела рукой по лицу Евгенія и вдругъ совсѣмъ серьезнымъ голосомъ заговорила:- Ахъ, а какъ я сердилась, какъ я плакала, когда ma tante дѣвицы назвали «Croquemitaine»! Я одной, Мари Кошевой, всю руку изщипала, пока она не отказалась отъ своихъ словъ и не попросила пощады. Ma tante никогда, никогда не была croquemitaine. Это Богъ такъ сдѣлалъ, что у нея такая фигура, а она не виновата… О, грѣхъ смѣяться надъ людьми за то, что они некрасивы, мы всѣ будемъ некрасивы потомъ, подъ старость… Да ma tante совсѣмъ и не некрасива… Вы, Петръ Ивановичъ, замѣчали, какіе у нея глаза, когда она ласкаетъ: добрые, добрые и такъ и заглядываютъ въ тебя… Ахъ, еслибы у меня были такіе глаза! вздохнула Оля.
Всѣ разсмѣялись.
— Нѣтъ, право! возразила Оля. — А что у меня? — голубые кружки, точно вотъ когда соберутся тучи, а изъ нихъ и выглянетъ синій кружочекъ неба… Нѣтъ, у ma tante чудесные глаза: разсердится она — и потемнѣютъ они, какъ ночь… А я…
Оля вдругъ нахмурила лицо.
— Ну! какіе у меня теперь глаза? спросила она.
— Все такіе-же, отвѣтилъ Петръ Ивановичъ.
— Смѣющіеся, сказалъ Евгеній.
Оля вздохнула.
— Да, вотъ даже и разсердиться не умѣю! проговорила она съ наивною грустью.
Не прошло и минуты, какъ она уже тормошила брата и Петра Ивановича, приглашая ихъ побѣгать.
