Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)
Окажись у Базанова десяток-другой разных учеников, его всегда избыточный педагогический темперамент нашел бы для себя вполне достойный выход и применение, распределился наиболее разумным образом. Он бы не стал пичкать несчастного Рыбочкина тем, в чем нуждались, видимо, другие, увы, не попавшие в число его сотрудников.
Так они мучили друг друга и мучились сами. Победи Базанов, то есть преодолей он, переломи Рыбочкина — и еще неизвестно, чем бы кончилась война с Френовским. То есть известно чем: поражением. Ведь практические результаты, сместившие долговременное равновесие сил в их пользу, были получены Рыбочкиным, которого Базанов тщетно пытался перевоспитать. Так что в определенном смысле всеми этими разговорами, стремлением перестроить практичную натуру Рыбочкина по своему, я бы сказал, романтическому образу и подобию Базанов пилил сук, на котором надежно сидел, готовил себе верную гибель. Но жажда учеников, потребность в родственной душе, желание продолжения — кто осмелится поставить все это в упрек Виктору Базанову?
Теперь многое легче увидеть, понять. Войну с Френовским помогла выиграть не только верность Рыбочкина Базанову, но и верность его самому себе.
Не будь войны, зачем понадобилась бы Игорю маска с т а л ь н о г о с о л д а т а, которая со временем так приросла к лицу, что теперь ее, пожалуй, не отодрать? Все п о к у ш е н и я и и с к у ш е н и я, от кого бы они ни исходили, он отражал с отчаянным упорством. Это был условный рефлекс. Все романтическое, туманное, в практическом отношении неясное, сомнительное он крушил на своем пути с отчаянной решимостью десятилетнего воина, врывающегося с прутиком в высокие заросли крапивы. Какое-то чутье постоянно подсказывало ему, что лишь реальной, вещественной силой, чем-то сугубо практическим можно одолеть вражескую силу. Возможно, гораздо раньше Базанова он понял, что в той войне, которая свалилась на них, живыми в плен не берут и не заключают длительного перемирия. Либо они победят, либо победят их. И все, что мешало двигаться вперед и побеждать, все чувствительное, нежное, тонкое, способное сомневаться, томиться, — короче, все, что ограничивало его не беспредельные силы, он подавлял в себе с мужеством нерассуждающего бойца.
Он подавлял в себе как раз то, что для Базанова, возможно, было единственным источником е г о, Базанова, силы и мужества, что позволяло е м у, Базанову, продвигаться вперед и громить неприятеля.
До чего они были разные! Единственное, что их объединяло, — это великая внутренняя энергия. Каждый смог обнаружить ее в себе и выявить в полной мере, не разменяв на пустяки. Их характеры усугублялись и крепли на этой войне в той же мере, в какой изменялись от взаимодействия друг с другом.
Но в дни, когда стреляли пушки, и позже, когда защищался Рыбочкин и мы праздновали это замечательное во многих отношениях событие, я не учитывал того, что Базанов и Рыбочкин не были такими. Они с т а л и такими. Такими их сделала война, и мирное время было уже не в состоянии что-либо изменить. Железо остыло и больше не поддавалось ковке.
Союз Базанова и Рыбочкина перевернул институт вверх дном, перемешал все слои, вызвал к жизни новые силы, чей приход казался немыслимым еще несколько лет назад. Почти каждый из нашего поколения что-нибудь да получил в результате этой победы: Январев и Валеев — отделы, Базанов, Гарышев, Меткин и Крепышев — лаборатории. Даже меня выделили в отдельный сектор.
Постепенно многое прояснилось, случайное отделилось от неизбежного, осознанное — от стихийного, и характеры главных участников событий воспринимаются теперь, в перспективе времени, несколько иначе, чем виделись в пороховом дыму сражений. Тогда в стычках Базанова с Рыбочкиным я чаще принимал сторону Виктора. Мне претила не только агрессивная позиция Рыбочкина, но и стиль, с помощью которого эта позиция отстаивалась.
Стоит закрыть глаза, и из пульсирующей красноватыми отблесками темноты выплывают две маленькие, как на живом негативе, фигурки, одна из которых в возбуждении размахивает руками, а другая — невидящим взглядом разглядывает содержимое колбы, ковыряет стеклянной палочкой, будто для того только, чтобы всем своим видом выказать презрительное отношение к затеянному разговору. Движущаяся фигурка напоминает распустившего хвост голубя, выделывающего круги возле неприступной голубки. Я вижу только пыль, вылетающую из-под хвоста, и след на земле, похожий на след скрепера.
Звуки и образы расщепляются в памяти. Базанова, рассуждающего о том, что наука — такое же древнее искусство улавливать гармонию, объективно присущую живой и неживой природе, как и скульптура, музыка, литература, я лучше вижу, тогда как редко подающего реплики Рыбочкина — его знаменитое: «Сочинять стихи и музыку хорошо на сытый желудок» — слышу совершенно ясно и отчетливо.
«Искусство, — вдруг поддерживает его Базанов, — повинно во многих недугах современной жизни. Может, наука с ее надежной системой ценностей является сегодня единственным страховочным тросиком, который, в случае падения, спасет нынешнего человека, идущего по канату над пропастью».
И уже вне всякой связи с Рыбочкиным память, как шум далекой волны, доносит до слуха базановские слова: «Я чувствую себя темным, необразованным, мало знающим человеком, отставшим от требований времени. Когда-нибудь это погубит меня».
Особенно странно подобные признания звучали в соседстве с замечаниями Рыбочкина, но Базанов редко соотносил свои высказывания с теми, для кого они предназначались.
Если Виктор, даже греша риторикой, был всегда самим собой, то Игорь, казалось, постоянно играл кого-то другого. Поначалу за вызывающей мальчишеской бравадой мне чудился иной человек, но позже я убедился, что это не так. Он совсем не умел притворяться. Разумеется, не без влияния Базанова, Рыбочкин менялся, оставаясь в главном все тем же.
Злые языки утверждали, будто и он повинен в том, что случилось с Виктором, но в это трудно поверить.
Да, в их совместной жизни был трудный момент. Это произошло вскоре после победы над Френовским и защиты Рыбочкиным диссертации. Связанную с прикладными аспектами проблемы тематику с молчаливого согласия Базанова передали Гарышеву. Было бы наивно утверждать: у Базанова ее отобрали, — хотя сам Виктор иногда представлял это именно так. На самом деле, столкнувшись с первыми же практическими трудностями, походив по инстанциям в связи с внедрением установки, он просто пришел к выводу, что вся эта деятельность не для него. Понял, что не приспособлен к такой жизни. Слишком привык быть независимым, чтобы снова идти в первый класс, менять характер, привычки — вообще начинать заново. Да и зачем? Ради чего?
Освободившись от организационных забот, от требований, связанных с внедрением, Базанов оставил за собой только научную работу. Так возникла лаборатория поисковых исследований. Так возникла трещина в отношениях между учителем и учеником. Базанов стал заведующим лабораторией поисковых исследований, а Рыбочкин остался старшим научным сотрудником. То, что Рыбочкин в поте лица своего сеял многие годы, предстояло жать другим.
Уйти к Гарышеву? В каком-то смысле Игорь был поставлен Базановым в безвыходное положение. И даже при всем том мог ли Рыбочкин желать его гибели?
«Знаешь, Алик, — сказал однажды Базанов, — у меня такое чувство, что я никому не нужен. Раньше не нужен был потому, что Макс хотел от меня избавиться, а теперь — потому что его уже никто не боится».
Одно из последних запомнившихся высказываний В. А. Базанова: «Необходимо установить культурный ценз для тех, кто желает идти в науку. Бездарные статьи, безграмотные диссертации, убогость мышления — сколько все это можно терпеть? Темнота и посредственность прет изо всех щелей. В конце концов, мы загубим то единственное, на что можем рассчитывать в будущем».
Не знаю, кого он имел в виду, когда говорил о цензе, — своих ли студентов, Рыбочкина, новых ли сотрудников, аспирантов и соискателей, — или просто изливал тоску по тому, в чем сам постоянно нуждался. Я почти уверен, что Капустин, за которого он сразу ухватился, скульптурная мастерская и совершенно, в общем-то, бессмысленные стычки с Рыбочкиным — что все это проистекало из мучительной, постоянно не удовлетворяемой тяги Базанова к культуре и знаниям, в которых он испытывал насущную потребность как человек и ученый. Он знал гораздо больше других, но, оторвавшись от среднего уровня, нередко черпающего уверенность в собственной ограниченности, вдруг понял, что знает слишком мало и при той нагрузке, которая с некоторых пор стала пожизненной его судьбой, никогда не наверстает упущенного.
Очередной раз поймав меня в институтском коридоре, потащил за собой.
