Варткес Тевекелян - Гранит не плавится
— Кто вы по национальности?
— Армянин.
— Откуда вы знаете французский язык?
Он на минуту задумался и, словно принимая важное для себя решение, тряхнул головой.
— Чтобы понять всё связанное со мной, — негромко проговорил он, — в том числе причины, побудившие меня перейти к вам, вы должны знать историю моей жизни. Она довольно длинная и печальная, — добавил он с невесёлой улыбкой. — Если располагаете временем, я расскажу…
— Пожалуйста! — Я достал бумагу и приготовился писать.
— Если можно, пока не пишите!.. Мне труднее будет говорить, — попросил он меня. — Потом я охотно отвечу на все ваши вопросы!..
Меня озадачило его поведение. Приходилось допрашивать сотни людей, все они вели себя по-разному. Но такого ещё не было. Что это — тонкая игра или искренность человека, которому нечего бояться?
— Хорошо, — согласился я и отложил ручку.
Вот история, рассказанная им мне в бурную ночь, в помещении пограничного поста.
…Родился я недалеко от турецкого города Орду. Нашу местность называли Золотой бухтой. Она и впрямь будто золотая: на несколько километров тянется чистый жёлтый песок. Море мелкое — в пятидесяти шагах от берега только до пояса. Невысокие холмы, покрытые орешником, окружали бухту, защищая её от ветров. У нас редко бывали штормы. У подножия холмов, на берегу небольшой речки с холодной прозрачной водой, где водилась мелкая форель, расположился наш посёлок — всего семь домиков. У каждой семьи кроме лодки имелись ещё корова, огород.
Мой отец слыл смелым человеком и опытным рыбаком, с его мнением считались все, даже седоволосые старики. Семья наша была немногочисленной, всего семь человек: отец, мать, бабушка, два брата и две сестры. Я был первенцем, старшим, и поэтому пользовался некоторыми привилегиями. Жили мы тихо, мирно, нужды не знали. Свежую рыбу продавали в городе через скупщиков, а что оставалось — сушили или солили. Была ещё у нас маленькая коптильня, которой пользовались все. На вырученные деньги покупали муку, сахар, керосин, сети и паруса, изредка одежду, обувь. Рыба стоила дёшево, выручали за неё немного. Но и потребности были у нас небольшие. Трудились все, — женщины наши замечательно вязали и чинили сети, мужчины ловили рыбу, старики занимались огородами, а дети собирали орехи, ягоды.
Отец хотя и часто брал меня с собой в море, почему-то не хотел, чтобы я стал рыбаком. Может быть, потому, что мой дед и мой дядя — брат отца не вернулись с ловли, погибли. Он мечтал дать мне образование. Школы у нас, разумеется, не было, детей учил грамоте бывший матрос-самоучка.
В тысяча девятьсот восьмом году французы открыли в городе Орду школу с интернатом. Отец решил во что бы то ни стало отдать меня туда: «Пусть хоть он станет человеком». Бабушка плакала — боялась, что французы сделают меня католиком. Соседи тоже отговаривали отца, доказывая, что рыбаку образование ни к чему, да и плата была большая. Отец никого не послушался и повёл меня, восьмилетнего мальчишку, к французам. К счастью, директор согласился брать плату натурой — шестьдесят килограммов отборной рыбы в месяц…
Французы установили в своей школе строгий порядок: со второго класса ученикам запрещалось разговаривать на родном языке не только в классах, но и между собой. Нам это казалось обидным, но волей-неволей мы быстро овладевали чужим языком и уже в третьем классе знали его прилично.
В течение пяти лет осенью я уезжал в школу, а летом возвращался домой, помогал отцу рыбачить. Так продолжалось до четырнадцатого года.
Накануне войны французы спешно распустили учеников и уехали к себе на родину.
Хотя мы и жили в заброшенном уголке, вдали от больших событий, всё же и на нас война обрушилась всей своей тяжестью. Молодёжь забрали в армию, налоги так выросли, что платить их стало не под силу. За недоимки жандармы забирали у нас всё: уводили коров, отнимали запасы рыбы, даже домашнюю утварь. И всё-таки мы не голодали: у нас было море, а в нём — кефаль, скумбрия, камбала, хамса.
Из школы я привёз с собой учебники и всю зиму усердно занимался, надеясь, что война скоро кончится и я опять примусь за учение. Оно давалось мне легко, особенно языки. Кроме французского, мы изучали ещё турецкий и немецкий. Учителя постоянно ставили меня в пример, а директор, месье Лертон, не раз говорил, что добьётся для меня стипендии в Сорбонне. Разумеется, меня радовала такая заманчивая перспектива…
Прошёл почти год с начала войны. Но мы так и не знали толком, кто с кем воюет, кто кого побеждает. Газет в нашем посёлке никто никогда не читал, а новости, которые приносили рыбаки с базара, были очень противоречивы. Выходило, что турки потопили на подступах к Чанах-Кале весь английский флот, а на другом фронте доблестные аскеры султана заняли крепость Каре. Они давно покорили бы всю Россию, если бы не морозы. В то же время в наших краях неожиданно появились оборванные, голодные беженцы из Эрзерума…
Однажды — было это, кажется, в начале августа — к нам в посёлок прискакал на взмыленном коне друг отца, турок Турсун-ага. Он поговорил о чём-то с отцом и тотчас уехал обратно. Отец кликнул меня и младшего брата, Грачика, и велел нам созвать соседей.
— Скажите им, что дело важное-важное, — пусть бросают все дела и сейчас же идут сюда!
Когда наконец собралось человек тридцать, отец поднялся на наше крыльцо и начал говорить.
— Дорогие братья и сёстры, лучше бы высохли мои губы, чем передать вам эту страшную весть! — сказал он, и все притихли, не сводя с него встревоженных глаз. — По приказу стамбульского правительства Талята и Энвера, — продолжал он охрипшим от волнения голосом, — турки начали резню армян по всей стране! — Из толпы, собравшейся у крыльца, послышался стон. — Жандармы и башибузуки хватают мужчин, мальчиков, убивают их, а женщин и маленьких детей выгоняют с насиженных мест, — говорил отец. — Вчера в нашем городе Орду убили всех мужчин, выселили всех женщин — не оставили никого, ни одного армянина!.. Говорят, то же самое произошло в городах Самсуне и Карасуне. Завтра жандармы придут сюда… Нужно решить, как нам быть.
Прошло более шести лет с того злосчастного дня, но я до сих пор отчётливо помню всё: бледное, взволнованное лицо отца, его хриплый, дрожащий голос, плач женщин, растерянность стариков…
— Враки, не может этого быть, чтобы всех, — неуверенно, скорее для собственного утешения сказал седобородый рыбак, дядя Нишан. — Нас не тронут — мы политикой не занимаемся, живём тихо, нас не видно и не слышно!..
— Конечно, не тронут, — подхватил дед Левон. Он считался у нас начитанным человеком — у него хранилось десятка полтора старинных книг. — В Турции живёт более трёх миллионов армян. Они пашут землю, ловят рыбу, занимаются ремёслами, торговлей, платят налоги… Какое государство станет рубить сук, на котором сидит? Перережут армян — вся жизнь остановится!
Другие спрашивали отца:
— Скажи, Оганес, посоветуй, что делать?..
Отец предложил добраться на лодках до русских берегов — с наступлением темноты погрузиться и поплыть.
В ответ поднялся невообразимый шум. Одни кричали, что отец просто сошёл с ума. Другие — что лучше, привязать на шею камень и броситься в воду. Но обвинить этих людей, не раз смотревших в глаза смерти, в трусости или в малодушии было нельзя. Они хорошо понимали, что означает пересечь Чёрное море на лёгких парусниках, да ещё с женщинами и детьми. А сторожевые лодки? Что, если наскочишь на полицейских, охраняющих побережье?
Никто не согласился идти на такой риск. Только бывший матрос решил последовать за отцом…
Площадка перед нашим домом опустела. Люди расходились понурив головы…
Отец не мешкая приступил к выполнению задуманного. Велел женщинам собрать самое необходимое, запастись пресной водой, съестным на шесть-семь дней, а сам пошёл на берег — налаживать лодку. Я побежал следом за ним. Мы вдвоём тщательно осмотрели лодку, развели костёр, просмолили днище заново, подготовили паруса, натянули на случай дождя тент. Готовился к отплытию и бывший матрос…
Летом рассвет наступает рано. Не успели мы опомниться, как небо на востоке порозовело и туман, застилавший горизонт, начал таять. Нужно было спешить.
Погрузились, детей и женщин посадили на вещи. Бабушка громко зарыдала, мать украдкой вытирала слёзы. Дети, прижавшись друг к другу, сидели тихо-тихо, — тревога старших передалась и им. Ветра не было, паруса висели, как тряпки. Отец в последний раз посмотрел на посёлок, перекрестился, и мы с ним взялись за вёсла. За нашей лодкой следовал матрос.
Берег медленно удалялся. Вот и маяк, а там — открытое море и, может быть, спасение! Но что это? Вдали показалась лодка: полицейские шныряли у наших берегов.
— Назад! Скорее назад! — в отчаянии закричал отец и подал знак матросу.
Мы гребли изо всех сил, сердце готово было разорваться, пот заливал глаза. Но силы были неравны, — восьмивесельная сторожевая лодка догоняла нас. До берега оставалось ещё метров триста, когда позади нас отчётливо послышался плеск воды и грубый окрик.
