Долгая дорога домой [1983, худож. Э. П. Соловьева] - Анна Сергеевна Аксёнова
Как-то Иван Иванович, любуясь ею, предрек, что она непременно выйдет замуж за аристократа.
Когда Ирену познакомили с Эженом, она вспомнила слова Ивана Ивановича, и у нее хмельно закружилась голова. Не у нее одной: Эжен буквально стал преследовать ее.
Как-то сговорились компанией ехать на пикник.
Было еще рано. Ирена сидела перед зеркалом, расчесывала свои длинные волосы. Вдруг послышались шаги, громкий взволнованный голос матери, и дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял Эжен.
— Боже! Сколько золота! — закричал он.
— Уйдите, уйдите, я неглиже! — тоже закричала Ирена, прикрываясь волосами.
Он вышел на улицу и встал, сложив руки на груди, против входа в дом. Что бы он ни делал — все у него получалось как на картинке. Ирена, гордясь своей победой над Эженом, едва слушала, что говорит мать.
Мать же, вся трясясь, уговаривала Ирену прекратить это знакомство. «Ты погубишь себя, — говорила она. — Его родители богатые люди, дворяне, они ни за что не позволят ему жениться на тебе». Ирена и сама это знала. Но так же твердо знала, что не повторит судьбы матери. Уж ее-то никто не бросит. Они с Эженом убегут и тайно обвенчаются. Потом они кинутся родителям в ноги…
Чем бы кончилось дело, неизвестно, похоже, что Эжен был действительно влюблен в нее, но через день после пикника он был срочно отозван «на театр боевых действий», как тогда говорили. А вскоре пришла Октябрьская революция. Родители Эжена уехали из города, и, что стало с самим Эженом, она так никогда ничего и не слышала.
Может быть, в память о молодом кавалергарде она, сама того не сознавая, назвала своего первенца Женей.
Ирена не заметила, как стала вспоминать детство, юность. Будь она у матери не одна, будь у нее брат или сестра, все теперь было бы иначе. Собственно, почему у матери? Будь и у нее не только Женя…
Пришла Васса. Она заходила и прежде, но в этот раз, жалостно вглядываясь в Ирену, она не выдержала:
— Ну что вы уж так-то. Не один он, сын ваш. Мой тоже там остался, миллионы там остались…
— Так если бы он как миллионы, — сказала Ирена. — Если бы он как все, а не так… Я уже ждала…
— Это уж как кому положено. Мы с вами тоже не вечные, тоже помрем. А пока живы — жить надо.
— А зачем? Зачем жить-то? Кому я теперь нужна? — и впервые у Ирены полились слезы.
Они текли не час, не два — несколько дней, как будто она истекала слезами.
С этой поры она стала быстро поправляться.
Ирена работала уполномоченной по поставкам сельхозпродукции государству.
В одну из командировок ей пришлось ехать в село Потанино. Ехала она на попутной подводе, которая везла товары в сельмаг, и возница, словоохотливый мужчина лет семидесяти, в разговоре упомянул деревню Трусково. Ирене название деревни показалось знакомым, она стала рыться в памяти, и вдруг вспомнилась та женщина, что еще в сорок четвертом году приходила к ней в исполком с просьбой устроить в детдом внука и рассказывала, как привязывает малыша к ножке стола. Ирена тогда обещала помочь устроить ребенка и, кажется, звонила куда-то — в райздрав, что ли, но ничего не вышло. Интересно, жив ли ребенок, если жив, что с ним стало, какой он. Сейчас ему уже, должно быть, лет семь.
— В Трусково женщина есть… то есть была, не помню ее имя. Дочка у нее еще в сорок четвертом родила и сбежала из дома.
— Это кто же? — задумался возница.
— Кажется, она дочку Любкой называла. Да, вот что: она говорила, что от какого-то фронтовика она родила и что там сразу трое родили от него.
— А-а, — беззлобно рассмеялся возница. — Это про Клавдею вы. А Любка точно — дочка ейная. И мальчонка есть. Петькой зовут. По деревне еще двое его братиков бегают. Все — вылитый Колька. Ух он, едри его за ногу, — вроде как с одобрением покрутил возница головой.
— А сам-то этот Колька-фронтовик вернулся?
— Нет, не вернулся, в Японии погиб, А они вот бегают. Живут, стало быть, вместо него.
Простые слова старика словно ударили Ирену по сердцу: а ведь где-то живет вместо Жени его сын. Тоже бегает, играет…
Детям все равно, как они появились, — они появляются зачастую вопреки обстоятельствам, вопреки разуму и желанию людей, нежданно, непрошенно — все равно как, лишь бы явиться, не остаться там, за гранью живого.
После этой командировки Ирена впервые задумалась о внуке, мысли о нем часто стали приходить ей в голову.
Все-таки он, конечно же, сын Жени. Не может быть, чтобы он был чужой ему мальчик. Не тот у Августы характер, чтобы прийти в дом к матери Жени, если это был не его ребенок. Она ведь гордая: стоит только вспомнить, как она пришла тогда. Была вся испуганная, вся в ожидании, как ее встретит мать Жени, мать ее мужа. А Ирена повела себя тогда как настоящая дура, как матерая базарная торговка: стала орать, рукой на дверь… И Августа ни звука не проронила. Это точно, это она хорошо помнит — ни единого звука. Сначала вроде как обомлела, а потом опомнилась, встала и пошла. А ведь она была женой Жени, имела право остаться здесь в доме. Тем более с фронта. Тем более ей рожать скоро было. Конечно, это был ребенок Жени. Не могла она прийти просто так. Да и Женя не мог погибнуть, не оставив после себя ничего. Природа мудра. Она толкнула его к Августе. Люди глупы, люди бездумны, а природа заботится о них, чтоб не вымер род человеческий. Августа… нет, не такая она, как вообразила себе тогда Ирена. Грязная была — да, потная, пыльная, в заскорузлой шинели. Еще бы не быть грязной, пыльной, потной — ехала не с курорта, с окопов. И как ехала? Наверняка в товарных теплушках. Это с ее животом! В кирзовых сапогах, в которых, наверное, сопрели ноги. Не чаяла, наверное, как наконец скинет их, мечтала отмыться, освободиться от шинели, от этих проклятых сапог. А она ей на дверь… Как собаке. Господи, прости и помилуй. О чем же она тогда думала? Ни о чем не думала. Нет, думала. Думала, как приманить себе мужчину. До беременной ли ей было. До внука ли! Боже, боже, помяни царя Давида и всю кротость его, — ведь она не Августу выгнала — внука своего.
А теперь вот одна на всем белом свете. Никому не нужна. Никому! Как дальше
