Борис Бурлак - Смена караулов
Петер осторожно тронул Тараса за плечо:
— Едем, драугс, вечереет.
Солнце клонилось к закату, когда они проезжали невдалеке от родных мест Яна Фабрициуса. Был соблазн остановиться и на берегу реки Венты: как раз тут еще мальчишкой испытал батрацкую долю будущий герой гражданской войны в России. Тарас однажды заглядывал сюда с офицерами, возвращаясь с полевого учения, но то было, к сожалению, мимоходом. Заехать бы сейчас, да Петер — не ахти какой водитель — спешит засветло добраться до Риги, пообещав Тарасу специально навестить родину л а т ы ш с к о г о Ч а п а е в а.
Ян Фабрициус. Он вошел в жизнь Тараса со школьных лет: тогда ему только-только открывались и мудрость революции, и тайны ее громких побед, и рыцарская храбрость ее защитников. Поименно зная многих из подвижников Красной Армии, Тарас особенно симпатизировал балтийским матросам и латышским стрелкам. Они стали его любимцами: что-то именно былинное, сказочное в них так и сохранилось в памяти с той поры, когда он, бывало, мысленно выстраивал свой ряд богатырей духа.
В семье Лусисов Тарас давно считался своим человеком. Заботливая Милда Карловна, ее младшая дочь Зента, сам хозяин наперебой угощали Тараса. Много разных яств было на столе, но и свежие грибки, умело приготовленные Милдой, пошли в ход.
— Я у вас ем вдвое больше, чем дома, — признался он сегодня хозяйке.
— Да вы же с утра ничего не ели, Тарас Дмитриевич, — сказала она.
— Еще бы! — поддержал ее Петер. — Все курземские леса объехали, везде побывали…
Зента не вступала в разговор старших. Гость мельком поглядывал на эту балтийскую русалку: как похорошела, округлилась, вовсе не похожа на ту нескладную, угловатую девчонку, которая училась вместе с его Леней. Он не удержался и спросил ее:
— А ты не забыла Леню?
Горячий румянец пробился сквозь легкий северный загар девичьего лица.
— Что вы, Тарас Дмитриевич!
— Ну и славно, — только и сказал он, не желая смущать девушку ее полудетской дружбой с одноклассником.
Но Петер не преминул напомнить:
— Ты сам когда-то говорил, что никакие расстояния молодым людям не помеха.
— Все-таки ввели меня в краску, — окончательно смешалась Зента.
Они просидели на веранде до глубокой ночи, неторопливо рассуждая обо всем — от событий глобального масштаба до житейских мелочей. Мерный шум волн в Рижском заливе, долетавший из-за дюн, располагал к душевному покою. Не хотелось думать ни о чем тревожном.
Утром Петер и Тарас побывали в квартире-музее Поэта.
Тарас хорошо знал этот уединенный домик в загородном парке. Но странное чувство испытал он, когда в глубоком раздумье обходил все эти комнаты, знакомые с давних пор. Казалось, вот сейчас выйдет тебе навстречу приветливый могутный человек и первым подаст руку, доверчивую, добрую. Ты еще не успеешь извиниться, что оторвал его от дела, как он начнет благодарить тебя за новую встречу. И ни тени досады, что ему помешали, — он легко переходил из своего уединенного мира поэтических образов в мир будничной прозы. Тут же возникала беседа о новостях, о быстротекущем времени. Когда Тарас, бывало, улучив момент, интересовался тем, как пишется, что можно будет прочитать в недалеком будущем, Поэт виновато улыбался, говорил уклончиво: «Пока живешь на свете, надо что-то делать ежедневно». Он не любил жаловаться на старость, как иные маститые литераторы, достигшие потолка славы. Тем более Поэт не ссылался на вечную занятость общественными делами. Никакой рисовки, никакой позы, а уж он-то мог позволить себе хоть малую дозу всего этого — в награду за многолетний труд. Он искренне называл себя безнадежным должником своих читателей и, встречаясь с ними, каждый раз испытывал неловкость оттого, что вряд ли успеет рассчитаться полностью.
Тарас остался доволен даже этим маленьким музеем, открытым в честь большого Поэта. Конечно, самая верная память — книги, но и стены, в которых жил, работал такой человек, могут немало добавить к его стихам, как совершенно необходимое послесловие. Тарас подумал, что нужно бы передать сюда хранящиеся у него письма Поэта, и не из-за какого-то тщеславия, а потому, что они должны принадлежать всем людям.
На другой день Тарас неожиданно получил телеграмму: «Немедленно вылетай домой». Он повертел ее в руках, ничего не понимая. Хотел заказать телефонный разговор, но оказалось, что с его далекой деревенькой можно связаться лишь поздно вечером или еще вернее — ночью. Тарас забеспокоился не на шутку. Что же могло случиться? Одно из двух: или старший сын, Михаил, угодил в какую-нибудь беду, странствуя с геологами по Сахалину, или младший, Леня, внезапно явился на побывку. Ох, Тая, Тая, никогда не сообщит толком, что там у нее стряслось.
— Я поеду в Аэрофлот и возьму тебе билет, — сказал Петер.
— Да, пожалуй, — согласился он. — Как раз сегодня прямой рейс в наши края.
— Лаби: три часа — и ты дома.
— От аэропорта надо еще добираться часа два на автобусе.
— Все равно скорее долетишь, чем дозвонишься.
Когда Петер уехал, чуткая Милда Карловна принялась успокаивать гостя, зная, впрочем, что его Таисия Лукинична не станет напрасно телеграфировать. Он слушал ее, думая о том, что, видимо, Леня, возвращаясь с производственной практики в Саратовский университет, заехал к родителям на денек-другой, и мать поторопила отца с приездом. Эта догадка показалась ему наиболее вероятной, и он уже старался унять тревогу в ожидании Петера.
— Достал, — объявил тот с порога. — Пришлось волей-неволей воспользоваться привилегией старого вояки.
Тарас тотчас написал ответную «молнию» о вылете и попросил Зенту отнести на телеграф. Одно жаль, не успел он навестить родину Яна Фабрициуса.
ГЛАВА 21
Женское счастье по самой природе своей долговечнее — оно всегда обращено в будущее. Любовь к мужу, любовь к собственным детям, любовь к внукам — все эти три чувства, всю жизнь сопутствуя женщине, помогают ей противостоять времени. Это действительно великое противостояние, которым наделена женщина-мать… Так думал Максим, наблюдая новые для него отношения своей Лизы и беременной невестки, заметно подурневшей и замкнувшейся в себе.
— А как вы назовете сына? — обратился он сегодня к молодым за ужином.
Злата сконфузилась, Юрий тоже не поторопился с ответом.
— Может быть, родится девочка, — сказала Елизавета Михайловна.
— В женских именах я мало что смыслю, но вот мужское надо выбрать заранее. Какие у тебя есть на примете, Юрий?
— Был бы сын — имя найдется.
— Только не давай ты своему наследнику модное имя, тем паче нерусское.
— К сожалению, у меня самой неудачное имя, — сказала, не поднимая головы, Злата.
— Тебя переименовывать не станем. Но сына назовите так, чтобы он не испытывал в жизни неловкости.
— Но если все-таки родится девочка? — посмеиваясь над мужем, спросила Елизавета Михайловна.
— Тогда сами распорядитесь. Но тоже лучше обойтись без Конкордий и Констанций.
— Значит, ты в любом случае хочешь повлиять на нас?
— Внучка ведь. Но я надеюсь, что вслед за внучкой появится и внук…
— Ладно, ладно, Максим, — сказала Елизавета Михайловна. — Что-то ты сегодня игриво настроен.
Он откинулся на спинку стула и по-хозяйски оглядел всю дружную семейку, которая скоро должна пополниться еще одним полноправным членом. Его Лиза в ярком платье в талию — тоже ни на шаг не отстает от моды, несмотря на возраст! — с мягкой задумчивостью на моложавом лице допивала чай вприкуску с мелко наколотым сахаром. Юрий чинно сидел за столом в свежей белой рубашке, отчего выглядел сильно загоревшим, будто вернулся с юга, хотя, впрочем, прорабы все лето загорают на строительных площадках. И Злата, совсем невзрачная на вид, казалось, чутко прислушивалась к себе, недовольная тем, что ее отвлекают попусту. «Она-то еще расцветет краше прежнего», — невольно подумал Максим.
Он ушел в свою комнату, где обычно на досуге читал газеты. В мире было относительно покойно, если бы не этот накрепко затянутый узелок на Ближнем Востоке. Сколько всяких б о л е в ы х точек возникало на земле после войны: то в Азии, то в Латинской Америке, то в Африке. И вот Ближний Восток все температурит…
Максим развернул местную газету. Область жила знакомыми заботами: те же стройки, комбинаты, заводы, те же люди, многих из них он знает лично. Будто и не уходил на пенсию. Смешно вспомнить, что совсем недавно он тревожился, как там обойдутся без него в горкоме. Ничего, обходятся. Город даже более ходко пошел в гору, и с обывательской точки зрения может показаться, что это как раз бывший секретарь не сумел вывести его на крутенький подъем. Обывателю нет дела до многолетней черновой работы, ему подавай готовенькое… (А-а, черт с ними, всякими неомещанами, только бы ты сам не чувствовал себя в долгу у своих единомышленников.) Ярослав Нечаев еще молод, энергичен, самое время, чтобы развернуться, показать, на что способен. Лет через семь-восемь было бы, пожалуй, поздно выдвигать его на первый план: вера в свои силы не вечна, она гаснет с течением времени. Постепенно утрачивая самостоятельность суждений, ты незаметно утрачиваешь и смелость собственных решений.
