Борис Бондаренко - Залив Терпения (Повести)
Александр помолчал — и с усилием продолжал:
— Вот думаю сейчас: кончится мой отпуск, уеду я от вас — а что дальше будет? К Лиле-то, кажется, действительно нельзя ехать. Чувствую, что нельзя, и права она во всем. Может, и в самом деле я не ее люблю, а нашу прошлую любовь, может, даже только тоску по любви… Как скверно я говорю… И знаете, хоть и сказал я вам, что уже решил не возвращаться к жене и сыну, а… чувствую, что не возвращаться как будто и нельзя. То есть сейчас нельзя, потом, может, и уйду я от них, а сейчас непременно надо ехать… Хотя просто не представляю, как я жене в глаза смотреть буду, что скажу ей… Вот вы сказали — я совсем не так плохо отношусь к ней, как из моих слов получается. И знаете, как-то поразило меня само слово «относиться», помните, я даже переспросил вас… Потому и поразило, что очень точно прозвучало. Только дело ведь в том, что к жене я не «относиться» должен, а любить ее, понимаете? Как-то относиться я, например, к вам могу, к товарищам по работе, к случайным попутчикам, а к жене это слово никак не должно подходить. А я все эти восемь лет именно относился к ней. — Александр вымученно улыбнулся. — Может быть, даже и неплохо относился, а любви не было… А может быть, я и вообще никого любить не могу? — высказал он уже и раньше промелькнувшую догадку. — Ведь и такое, вероятно, возможно… Как вы думаете, Анна Григорьевна, бывает так?
— Наверно, бывает, — не сразу сказала Анна Григорьевна. — Только зря вы так настраиваете себя.
— Да нет, Анна Григорьевна, я не настраиваю… Я в себе пытаюсь разобраться. Надо же… хоть раз в жизни до конца понять себя. Я чувствую, что сейчас от этой попытки многое зависит. Может быть, вся моя дальнейшая жизнь. — Он поднялся из-за стола. — Пожалуй, и в самом деле пойду лягу… Спасибо, что выслушали меня.
Когда он засыпал — вспомнилось: «С язвою бессмертной совести как справляетесь, бедняк?»
«Как хорошо сказано, — успел подумать он. — Наверно, совесть и в самом деле бессмертна… Хорошо, что так…»
И заснул.
7
Подходила к концу третья неделя его пребывания здесь, и Александр, уже понимая, что не будет никакого письма, назначил себе день отъезда. Но пришел этот день, а он остался, сказав себе: завтра. Но не уехал ни завтра, ни послезавтра.
Уезжал почти через неделю, утром пасмурного дня, — тихого, теплого. И дождь шел теплый, весенний.
Встал он рано, неторопливо собрался, долго смотрел в окно, на сад, мокнущий под тихим теплым дождем. Потом стал перечитывать свое так и не отправленное письмо, в котором прибавилось много новых листков. Читал и видел, что так и не сумел объяснить Лиле то, что хотел, а когда прочел о ласковых словах, которые он не сможет сказать теперь Лене, ему даже стыдно стало — так поверхностно и беспомощно выглядели они. И он подумал, что хорошо сделал, не отправив письмо, положил его в чемодан и пошел к Анне Григорьевне пить чай.
Присели на дорогу. Погрустневшая Анна Григорьевна сказала ему:
— Хорошо мне было с вами, Саша. Будете снова в этих местах — заезжайте проведать.
— Обязательно заеду, — сказал он, зная, что никогда уже не приедет в этот город и не увидит Анну Григорьевну. И она поняла его, помолчала и первая поднялась:
— Ну, поезжайте и будьте счастливы.
И вышла на крыльцо проводить его.
Он пошел по красной кирпичной дорожке навстречу почтовому ящику и, видя, что в нем ничего нет, все-таки по привычке открыл его и заглянул внутрь. Там ничего не было. Ящик был пустой и мокрый.
В Москву он прилетел на следующий день, и после тихой жизни у Анны Григорьевны шумная сутолока плотной, непрерывно движущейся массы людей раздражала его, он болезненно щурился от яркого солнечного света, инстинктивно избегал соприкосновения с толпой. Дел в Москве у него не было, и он собирался сразу ехать домой, но долго ходил по городу, покупал подарки жене и сыну и, наконец решившись отправиться на вокзал — вдруг зашел в пивной бар. Недолго сидел один, нехотя потягивал пиво, оглядывал низкий прокуренный зал, освещенный холодным белым светом. А потом сели за его стол четверо молодых рослых парней, разговаривающих уверенными громкими голосами. Было им лет по девятнадцать-двадцать, и Александр с неожиданным любопытством стал присматриваться к ним. Почему-то появилось острое желание узнать — чем живут эти люди, как думают и — как любят?
Четверо не обращали на него никакого внимания, словно никого, кроме них, и не было за столом. Тон в разговоре задавали двое — у одного на правой руке поблескивало золотое обручальное кольцо, у другого на лацкане пиджака внушительно вырисовывался прямоугольный значок «Мастера спорта».
Говорили они о предстоящих экзаменах, о каких-то компаниях, вечерах и выпивках, — и о девушках. И обо всем говорилось одинаково — ровными, небрежными голосами, щедро пересыпали свою речь жаргонными словечками, безаппеляционно кидали «мура», «чудишь, старик», «заметано», бездумно матерились, почти не понижая голоса. Александр видел, что это маска, стереотип бездумного поведения, — обязательная небрежность, чуть-чуть цинизма, снисходительная самоуверенность, — но что скрывалось за этой оболочкой? И зачем понадобилась им эта маска?
Маска казалась безукоризненной, плотно приросшей к этой четверке, — за полчаса разговора ни один из них не сбился с заученного тона. И они, вероятно, сами не замечали, как безлико выглядят со стороны, какой наивной кажется их самоуверенность, и Александр с недоумением подумал: зачем им это нужно? Ведь — не глупы же они…
Он подозвал официанта, рассчитался, и тот, кто носил обручальное кольцо, равнодушно подвинулся вместе со стулом, пропуская его, и Александр сзади услышал его голос:
— Нет, братва, мы сделаем вот что: возьмем тачку и поедем к моей старухе.
Александр не сразу сообразил, что «тачка» должна означать такси, а «старуха» — жена. И попытался представить, как говорит этот парень с женой в интимные минуты, какое у него при этом лицо, — и не мог.
Жена встретила его привычным радостным поцелуем, выбежал сын, и Александр, поднимая его маленькое тяжелое тело, не чувствовал знакомого умиротворения от того, что наконец-то он дома и снова начинается привычная удобная жизнь и любимая работа в кабинетной тиши.
— Что же ничего не писал? — мягко упрекнула жена.
Он виновато пожал плечами.
— Да ведь сама знаешь, какой я любитель писать письма.
И это была правда — письма он писать не любил.
— Устал? — спросила жена и, не дожидаясь его ответа, ласково приказала: — Иди мойся, сейчас будем ужинать.
Сын, сразу забыв о нем, занялся игрушками, и на лице его было написано сосредоточенное удовлетворение. Разглядывая большой трактор, он требовательно сказал:
— Папа, покажи, как он ездит.
Он давно уже привык к тому, что игрушки покупались ему самые лучшие, и не допускал мысли, что отец мог подарить трактор, который не двигается сам. Александр стал показывать, как надо управлять трактором, и когда он с тихим жужжанием пополз по полу и стал послушно поворачиваться, останавливаться и давать задний ход, сын шмыгнул носом и удовлетворенно сказал:
— Ага, понял.
— А ты без «ага» не можешь? — сухо спросил Александр.
Сын промолчал и, взяв у него пульт с кнопками, стал сам командовать трактором. И это бесцеремонное молчание вдруг возмутило Александра — он резко сказал:
— Когда отец делает тебе замечание — надо отвечать, а не отмалчиваться.
Сын обиженно посмотрел на него и нехотя сказал, отворачиваясь:
— Хорошо, папа.
Александр молча пошел в ванную. Неожиданная неприязнь к сыну удивила его, и он, вспомнив, как радостно приняла его подарок Наденька, как приятно ему было наблюдать за ней, с тревожным недоумением подумал: почему так? А может быть, — догадывался он, вспомнив, что говорил Анне Григорьевне, — ребенок любимой женщины и должен быть более желанным, чем свой собственный? Но думать об этом было слишком уж неприятно, да и мысль представлялась нелепой и невозможной.
Он медленно разделся и долго мылся, всячески оттягивая время, — ему просто страшно было идти на кухню, встретиться взглядом с женой, — о чем он будет говорить ей?
А Лена уже давно ждала его — он увидел красиво накрытый стол, и сама она была очень красива в светлом нарядном платье, надетом специально для него.
— Извини, что я так долго, — пробормотал он, усаживаясь за стол. — А Витя?
Александр надеялся, что сын будет ужинать вместе с ними, но жена сказала:
— Он уже поел.
Разговор начался с обыденных расспросов о здоровье, работе, — но потом пришлось заговорить ему о своей поездке, и он тяжело и неуклюже лгал жене, рассказывая о том, каким большим стал город его детства, с кем из друзей он встретился, что изменилось за эти десять лет… Жена со спокойным вниманием слушала его, и все, казалось, было так, как после всех его прежних поездок, но Александр жил сейчас тяжелым ожиданием той минуты, когда кончится этот разговор и ему придется остаться наедине с женой и — лечь с ней в постель? Что он тогда скажет ей? И он не торопился вставать из-за стола, долго пил чай, курил. Лена наконец сказала:
