Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо
— Вы еще спрашиваете!
— Я, правда, не знаю, найдется ли на той бригантине свободное место, но где живут десять, там всегда приткнется одиннадцатый. Значит, решено?
Таким образом, Витька благодаря невнушительному росту и еще каким–то для него не совсем ясным качествам стал спутником Станислава, пареньком «для масштаба».
И вдруг этот остров… Кто мог предположить, что так нелепо они здесь застрянут? Квартирка Станислава, горластая радиола «Блаупункт», Сибелиус и Армстронг — «Сумчатый рот», красное вино, бутерброды с икрой… где это все, где? Так приятно было сиживать на медвежьей шкуре, брошенной поверх тахты у Станислава! А тут ни кустика, ни деревца. Совершенно голо. Обглоданные прибоем валуны. Проклятое богом место. Смешно подумать — тоже материя! Смешно подумать, но, если присмотреться, материя не без переливов, не до конца обесцвеченная. Конечно, чтобы различить здесь какие–то оттенки бытия, нужно иметь заинтересованное зрение. Наверное, такое, как у Станислава
Сегодня опять он сидит на берегу, и Витька рядом… Ведь нерпы — они и впрямь такие чудные. Говорят, они реагируют на музыку, с удовольствием слушают патефон. Брамса бы им, как сказал шеф, то есть Юрий Викентьевич. Подумать, какие меломаны…
Витька для пробы посвистел «Тореадора», но очередная нерпа равнодушно уплыла: либо у нее было неважно со слухом, либо сам Витька где–то сфальшивил. А возможно, они предпочитали и' солидную оркестровку мелодии.
Собственно, Витьке можно было жить без забот: он ни по ком не скучал, разве только немножко по матери. Он никому нё обязан был помогать денежно, потому что пока не получал никакой зарплаты. Конечно, тут пустынно. Конечно, влияют на самочувствие сплошные туманы и дожди. Конечно, туговато с едой… Зато потом будет что вспомнить, будет чем похвастать перед приятелями, перед Верой…
Перед Верой?.. Оказывается, он еще помнит ее. И оказывается, чуть–чуть скучает. А кто такая ему Вера? Так, просто знакомая девушка. Правда, она ему очень нравится. Особенно в выходном платье с короткими рукавами и когда ожерелье из янтаря на шее. Вера годом старше его, после окончания школы она поступила работать на швейную фабрику и заочно учится в текстильном техникуме. Вера коренастая, волосы у нее когда–то были отпущены длинно и с одной стороны падали на щеку, так что всегда она смотрела исподлобья и сбоку с выражением диковатым.
Однажды, это еще в школе, они поехали в колхоз на уборку капусты. Витьке дали в напарницы Веру, будто кто–то догадался, что именно к ней он неравнодушен. Только он не мог с ней разговаривать — и капуста отвлекала внимание, и вообще не так просто было решиться.
Лишь когда устроились обедать на куче сухих бодылок, Вера храбро спросила:
— Ну что там у тебя?
— Диетическая колбаса, огурцы малосольные…
— А у меня пирожки с морковкой.
— Годятся. — Он хотел развязно добавить: «Мы едали штучки и похуже», но вовремя прикусил язык.
— Объединимся? — уже не так храбро предложила Вера.
— В смысле еды? Ну конечно. Какой может быть разговор! — возликовал Витька. — Держи бутерброд.
Потом они стали ходить вместе в кино, на каток, ездили за город.
У Веры была гибкая походка, она смешно повиливала задом, когда шла, и в талии колыхались складки просторного свитера. Ему нравилось смотреть издали, как она ходит, он любил этот ее свитер и еще волосы, вороньим крылом затеняющие диковатые глаза.
Но потом Вера поступила работать, а вечерами пропадала в техникуме, и они почти перестали встречаться. Она сразу, за каких–нибудь несколько месяцев, неузнаваемо изменилась, повзрослела. Волосы подстригла коротко, делала укладку. Ожерелье больше не носила. Витька не знал, о чем с ней толковать. У нее появились какие–то заботы. У Витьки тоже были заботы, но не в том дело. Что–то в их судьбах не совпадало, не притиралось, как сказал бы Витькин отец — слесарь автозавода имени Лихачева.
Странно, что он так отчетливо помнит Веру, ведь были же потом…
Юрий Викентьевич крикнул от палаток некстати:
— Ну–ка, друзья, запасемся водой для чая!
Способов добычи воды на этом безводном острове было
два: первый заключался в том, чтобы, вскарабкавшись по кручам, найти в здешней микротундре достаточно влажное углубление. В сыроватом перегное нужно было прободать каблуком ямку, и в ней как бы через силу проступала вода.
Но такая добыча «не окупалась»: расходы превышали приход. Гораздо проще было пройти в тундру всем вместе с котелками, кастрюлями и ведром и сбивать с растительности дождевые капли, росу, в общем любую влагу, какая на стебельках могла удержаться. Нет, вода не грозила стать здесь проблемой, ведь дождей хватало с избытком.
Иногда Витька выбрасывал из своей кастрюли каких–то мошек, жучков, семя травы — он был брезглив. Он поражался, что на такой бесплодной суше обитает хотя бы и эта микроскопическая живность. Нет, нет, если присмотреться, остров вовсе не был однообразным и скучным.
В сущности, они знают только часть ограниченного не–пропусками берега, на котором расположились биваком, и вершину вулкана с полуобрушенным кратером — в нем довелось побывать еще в первый день высадки в соответствии с планом работ Юрия Викентьевича.
Мокрый до пояса, с мокрыми рукавами возвращался Витька в лагерь, боясь выплеснуть хоть каплю влаги: ничего не стоило поскользнуться в глинистой промоине и съехать на «пятой точке» до самого берега. Тут уж не о воде будешь думать, а как руки и ноги сохранить в целости.
У палаток Станислав кого–то уже звонко отчитывал — кажется, всех сразу:
— Сборище вонючек! Ничего решительно вы не умеете! Недалекие вы пигмеи! Нешто так разжигают! — Он любил простецкие словечки вроде «нетто», «хошь не хошь», «будь здоров», и они так же вопиюще не вязались с рассуждениями о какой–то там живописной технике «алла прима», которой характеризуются портреты Франса Гальса, как невозможно увязать и примирить, запрячь в одну мелодическую телегу Сибелиуса и Эллингтона. Затем он набросился отдельно на Егорчика: — Ты хотя бы что–нибудь по части пропитания и хозяйства сделал, пока мы там воду собирали? Хотя бы дровишек заготовил?..
— Нет уже здесь дровишек, — глухо, с «прононсом», сказал Егорчик: у него был хронический насморк. — Да и что я один!
— Единица — ноль, — согласился Станислав после того, как щепки взялись ровным, не придушенным дымом и копотью огнем. — Особливо ежели такая сопливая единица, как ты.
Егорчик безмолвствовал. Он не умел парировать такие нападки. Человеком острого ума ему не помогло стать даже высшее образование, полученное в московском вузе.
Витька отнюдь не питал к Егорчику симпатий. И хотя ему неприятно было слушать, как бесцеремонно, вплоть до оскорбительных намеков, разделывается с ним Станислав, он считал, что нельзя же быть и таким тюхой, как Егорчик.
В природе сквозило расположение к отвлеченной доброте. Солнце еще не показывалось, а все же в воздухе потеплело, там и сям заголубели в небе прогалины, все более увеличиваясь и проникновенно темнея.
Витька лежал под скалой и смотрел на топорка, привычно сигналившего красным «томагавком»: путь закрыт — опасно… путь закрыт — опасно!
Уже разъединенные, отпочковавшиеся от цельной хмари облачка парусисто, по свежему ветру уплывали куда–то за остров. От их частого наплыва–мелькания казалось, что они и скалу увлекут за собою, что она стремительно кренится, вот–вот рухнет на лагерь.
Останец вверху мог и впрямь обрушиться — в этом не было ничего хитрого: легкий подземный толчок, или ураганный ветер, или еще какая–нибудь напасть…
Витька недавно читал в справочнике (у Юрия Викентьевича много специальных книг по Курильской островной дуге), что на таком же маленьком острове Райкоке однажды в 1778 году остановились переночевать казаки–мореходы из тех, что исследовали новые земли. Вот кому не повезло самым роковым образом! Именно в эту ночь вулкан Райкоке начал извергаться. Треснула его вершина и с великим шумом обрушилась, похоронив под пеплом и глыбами раскаленных камней казацкий бивак. Никто не ушел живым — ибо даже вода у берегов кипела, а привычные их очертания неузнаваемо изменились.
Что ж, от здешнего потухшего вулкана тоже можно ожидать чего угодно. Сегодня он спит, а завтра…
Витька встал и пошел влево к непропуску — за ним просматривался еще один клочок берега. Там лежало несколько бревен.
Витька издали пересчитал их. Пересчитал — и уселся тут же, посматривая на просветленно обрисовавшийся вдали за проливом вулканический пик — такой можно увидеть разве что на картинах японцев. Они умели когда–то писать пейзажи приподнято–заманчиво, вроде как в сказке. Но сами они называли свой стиль «укиёэ», что значит «искусство действительности». Потому что отображали в тех пейзажах, при всей их живописной условности, вещи реального окружения. Витька читал где–то, что у них был художник Хокусай, «живущий в бренном мире, но не запачканный его пылью», — непревзойденный мастер укиёэ. Для Хокусая все было одинаково поэтично и близко в природе мира: и гора Фудзияма, которую он писал едва ли не всю свою жизнь, и труд крестьянина в поле, и судьба куртизанки, и радующее глаз сочетание розового ломтика кеты с белыми цветами камелии. Он работал как вол, но все же не посчитал, что достиг совершенства, заявив в глубокой старости перед кончиной: «Если небо даст мне еще десять или хотя бы пять лет жизни, я стану настоящим художником». Вот как он сам о себе судил. Наверное, так каждый великий — никогда не бывает доволен творением рук своих. Наверное, так каждый должен, если по–честному, без скидок к себе относиться.
