Сергей Мартьянов - Дозоры слушают тишину
Вскоре группа получила приказ — пустить под откос немецкий воинский эшелон. Разгорелся бой. Силы были слишком неравные, партизан рассеяли по лесу. Женщины еле спаслись и стали пробираться к своим. Они забрели в лесную деревушку и в одной из хат попросили еды. Но вместо того, чтобы накормить, их передали полицаям, а те отвели в немецкую комендатуру. В каждом русском фашистам мерещился партизан, и Марии Ивановне и Гале грозил верный расстрел. К счастью, Галя оказалась находчивой: она так правдоподобно рассказала о том, как они отстали от поезда, везущего их в Германию, что ей поверили.
Расстрела они избежали, но в Германию их все-таки увезли. Это были самые страшные месяцы в жизни Марии Ивановны. Чужая ненавистная страна, чужие люди, чужой язык. О, как она ненавидела этих мордастых безжалостных бауэров, на которых гнула спину от зари до зари! Лучше бы ее настигла пуля в вольном партизанском краю! И где сейчас Вася? Что с ним? И как у нас на фронтах? Впрочем, по разговорам хозяев можно было понять, что дела у фрицев идут невесело. А вскоре по всей Германии был объявлен национальный траур по воинам, павшим под Сталинградом.
Прошла зима, наступила весна, а потом и лето 1943 года. Мария Ивановна снова пыталась бежать, но неудачно. Ее поймали и привезли на хутор Молдитон в той же Восточной Пруссии. Здесь работало несколько русских семей из-под Ленинграда и двадцать семь советских военнопленных.
Жить стало легче (если можно так сказать о немецкой неволе): рядом свои!. Родные лица, родная русская речь! Восемь пленных решили бежать и пробиться на восток к партизанам. Соблазнительно это было для Марии Ивановны, ох, как соблазнительно! Но уж очень трудный и опасный предстоял путь, не под силу женщине. И она осталась, раздобыв для беглецов подходящую одежду. У Марии Ивановны была «легкая рука»: все восемь человек бежали благополучно.
А остальные с растущей надеждой ожидали прихода Советской Армии.
И наша армия пришла…
Двадцатого марта 1945 года Мария Ивановна приехала в родной Ярославль и узнала, что ее муж жив и воюет не то в Венгрии, не то в Югославии. У родственников лежали его письма. А скоро грянул салют Победы и пришла из Загреба телеграмма:
«Жив, здоров, скоро приеду!»
Пять лет — и каких лет! — не были они в родных ярославских местах. И вот оба стоят рядом на берегу Волги. Все позади — и позор отступления с границы, и годы испытаний, и борьба, и возмужание. Оба выдержали все и остались живы и теперь были вместе.
3
Итак, я нашел Горбунова — правда, пока лишь по почте. Нужно было встретиться с ним. В феврале 1963 года я выехал в Москву и Ярославль. Но до Ярославля, где меня с нетерпением ждали Горбуновы, я так и не доехал. Обострение давнишней болезни приковало меня к больничной койке в одной из столичных клиник. Удалось лишь выступить перед микрофоном последних известий Всесоюзного радио и рассказать, как я разыскивал и нашел Горбунова.
В ответ пришло много откликов. Их приносили в больницу товарищи из радиокомитета. Врачи хмурились: лишние волнения. Когда мне становилось лучше, я брал из тумбочки письма и перечитывал их.
«Прослушав передачу «По следам одного подвига», — писала Г. Р. Тарабрина из Риги, — я решила помочь Вам. Возможно, Вас заинтересуют те боевые эпизоды, которые я помню».
«У нас в Новом Осколе, — сообщал Э. И. Григорьев, — проживает дочь одного из защитников Брестской крепости. Это — Царегородцева Марта Петровна. Есть у нее и фотография отца с группой боевых товарищей. На фотографии видно, что все награждены медалями «20 лет РККА». Может быть, это Вам пригодится?!».
«Несколько слов о себе, — писал Ф. Ф. Обыночный из Брянской области. — Я имел воинское звание сержанта, командовал отделением 12-й заставы 91-го Рава-Русского погранотряда. Войну встретил на границе. Мы сражались с врагом десять часов. Я прошу Вас, опишите подвиги моих боевых друзей: начальника заставы старшего лейтенанта Симакова, помощника начальника заставы младшего лейтенанта Пипионока, комсорга Вани Крылова, бойцов Минязева, Иванова, Волкова, Романова, Жиркова… Сам я был ранен в голову и в бессознательном состоянии захвачен в плен. Сейчас у меня одна мечта: приехать в те места, где мы бились с немцами, и поклониться праху товарищей».
Были письма и совсем неожиданные. Старый коммунист, персональный пенсионер Иван Николаевич Репин из города Приморско-Ахтарска поведал мне печальную историю о своем единственном сыне Владимире. Восемнадцатилетним пареньком он ушел на фронт и 21 декабря 1942 года геройски погиб в бою под Орджоникидзе. Родители Володи хранят письма от его товарищей-однополчан. Друзья пишут, что в том бою из противотанкового ружья он подбил два немецких танка. Третий раздавил героя гусеницами. А вот Центральное бюро по персональному учету потерь ответило родителям, что «указанный товарищ по спискам убитых, умерших от ран, пропавших без вести… не зарегистрирован». И до сих пор, вот уже двадцать два года, все тот же ответ: «Не зарегистрирован». Нет, они не жалуются на товарищей из Центрального бюро, боже упаси! Война есть война, и таких, как они, в нашей стране тысячи. «Но обидно и больно переживать такое: был сын Владимир, не стало его, куда он девался? А ведь он погиб, защищая Родину, и погиб как патриот.» Чем я мог им помочь? Только вот этими печатными строками об их сыне.
Увы, даже этим я не в силах помочь Аполлинарии Алексеевне Челпаченко-Чугреевой из села Илек Оренбургской области. У нее был брат. Он служил в Белоруссии. Писал письма. А как только началась война, писать перестал, и до сих пор о нем ничего неизвестно. Ничего… И вот недавно по радио называлась его фамилия. И рассказывалось о его подвиге. Наконец-то!.. Да, я рассказывал о подвиге пулеметчика Чугреева. Но тогда я не знал его имени и отчества. А сейчас знаю: Владимир Иванович. В письме же идет речь о Дмитрии Алексеевиче. Значит, однофамилец, Аполлинария Алексеевна…
Я читал эти письма и думал: сколько же матерей, жен и сестер на нашей земле ждут хоть какой-нибудь весточки о своих близких, пропавших без вести! И еще я думал: чем дальше мы удаляемся от пламенных лет войны, тем больше узнаем ее героев. Как свет звезд из глубины вселенной, их сияние доходит до наших дней.
…Вот и Горбунов со своими бойцами.
Однако время шло, я был в каких-нибудь четырех часах езды от Горбунова, а мы никак не могли встретиться. Проклятая болезнь!
В апреле меня выписали из больницы и направили в один из подмосковных санаториев — долечиваться. Оттуда-то я и послам Горбунову письмо с приглашением приехать ко мне. Он ответил телеграммой: «Еду немедленно».
И вот дежурная сестра привела в мою комнату мужчину невысокого роста, узкоплечего, даже хрупкого на вид, с немодно повязанным галстуком, в широких брюках, какие носили несколько лет назад. Это и был Василий Николаевич Горбунов, герой моей будущей книги (я твердо решил написать о нем повесть). Мы обнялись, расцеловались и сразу же заговорили о границе, которой оба отдали лучшие годы своей жизни.
Я жадно всматривался в лицо Василия Николаевича, вслушивался в его речь, приглядывался к манере держаться. Нет, он не оправдывал моих надежд: ни бравого вида, ни отваги во взоре, ни красноречия. Или это стало закономерностью — герои с ординарной внешностью?
Передо мной сидел человек ничем не примечательный: глубоко запавшие глаза, широкий нос, множество глубоких морщин на лбу. Василию Николаевичу сорок шесть лет, и на висках уже серебрится седина. Многое пришлось пережить этому сдержанному, скупому на слова человеку. Глуховатым голосом, окая по-волжски, он рассказывал о полыхающей в огне границе и неизменно возвращался к тому, все еще не известному человеку, который переплыл Буг, чтобы предупредить заставу.
Горбунов хорошо помнит, что мельник (то, что этот человек был именно мельник, он не утверждает) был высокого роста, худощавый, седоволосый, не старый — в то время ему было лет сорок пять. Говорил он по-русски.
На заставе его переодели в сухое красноармейское обмундирование, затем за ним приехали на машине и увезли в штаб комендатуры, в село Волчин.
Это было 21 июня в одиннадцать часов вечера. И больше Горбунов ничего не знает о дальнейшей судьбе этого бесстрашного и благородного человека. Он не назвал ни своего имени, ни фамилии, а может быть, и назвал, но Горбунов не слышал.
Часами бродили мы с ним в подмосковном весеннем лесу, и я все выспрашивал у него о Новоселках, о первом бое, о пограничниках, которыми он командовал. Горбунов оказался человеком прямым, даже резким: что было, то было, а чего не было, того не было, и нечего фантазировать! Да, он сразу поверил перебежчику, и никаких сомнений насчет войны у него не было. Это точно. Да, он приказал занять оборону. Это точно, Любимым словечком у него было «точно», и вскоре я понял, что если уж он что-нибудь утверждал или что-нибудь обещал, — это было незыблемым и надежным.
