Евгений Пермяк - Горбатый медведь. Книга 2

— Марфута, не надо бояться холода, пущай холод нас боится. Пошли…

Пройдя на пристань, они сразу же постарались затеряться в толпе, чтобы, выйдя на берег, отправиться пешком в Мильву. Сойдя с мостков пристани, Маврикий услышал знакомые выкрики, слышанные в далеком детстве: «Домчим-довезем, ястребком порхнем». И тут же среди множества голосов он узнал очень знакомый голос Якова Евсеевича Кумынина. Это чудилось. Его здесь не могло быть. Как же не могло? Вот он. И та же Буланиха. Какая живучесть. Какое умение не умирать.

— Не останавливайся, бабушка, — шепнул Маврикий, — пошли в гору.

Вот он, крутой, родной, красный глинистый берег. Ты все тот же, и все те же сосенки, сосны и соснищи. Есть горы высотой в восемь и девять верст над уровнем моря, но нет выше и краше этой красной горы. Говорят, реликтовые сосны самые красивые из всех сосен. Для кого? Для ботаников? Для любителей природы? А для Маврикия нет и не может быть роднее камской сосны. Да и воздух тоже родной. Он пахнет совсем не так, как в других местах. И за что его разлучили с этим берегом, с Камой в этом верхнем течении, с соснами на этой горе? За что его заставили надеть это унизительное для него платье, красить волосы и брови, изменять походку, приходить крадучись, воровски озираючись в родной и самый лучший на всем свете город? Нет спора, Петроград, Москва — великие города, но Мильва больше их, потому что она сгущенно уместила в себе огромный край. Пусть этого очень простого и очень сложного кто-то не понимает и не поймет, зато это ясно ему. Живя в Мильве, он жил сразу во множестве заводов Урала и Прикамья.

Мильва — это живой заповедник, в котором жизнь так богато собрала все присущее людям, населяющим Урал и Прикамье.

— Здравствуй же, здравствуй, Мильва! — шепчет Маврикий, когда они увидели Мильву с Мертвой горы. — Здравствуй, моя родная родина!..

Страх снова был побежден, и Маврикий пошел через Мильву не окольными улочками, а направился по главной улице. При красных она была переименована в Пролетарскую улицу. Теперь единственный в Мильве живописец-вывесочник торопливо возвращал улице ее прежнее название «Купеческая».

Не бейся, пугливое сердце. Не предайте, любознательные глаза, узнавая встречных. Могут узнать и вас, такие запоминающиеся синие, не умеющие хранить тайн глаза. Смотрите вниз, глаза, идут знакомые люди.

Мимо Маврикия, весело болтая, прошли три дочери тети Лары: Аля, Таня и Надя. Поравнявшись, они обратили внимание на Маврикия. Старшая, Аля, заметила:

— А в деревне никогда мода не меняется.

— Им хорошо, Алечка, — поддержала разговор младшая, Надя, — сшил платье — и носи сто лет.

Маврикию хотелось обернуться и сказать ей что-нибудь такое… Вот было бы визгу.

Держи себя в руках, Мавр. Предстоит встреча потруднее, а это что? Пусть проходят мимо возвращающиеся с базара матери твоих товарищей, твои товарищи, у которых хватило ума не опережать возраст, и теперь они при белых чувствуют себя так же хорошо, как и при красных. Эти безразличные к политической жизни общества мальчики будут заслуживающими доверия людьми, не то что ты, которого могут преследовать и те и эти. Иди и любуйся сыном ветеринарного врача Модестиком. Вот он стоит на углу и разговаривает с таким же оболтусом, как и сам. Зато его, как и папу, не в чем упрекнуть. Остроумный папа отшучивался при белых и при красных одним и тем же каламбуром:

— Помилуйте, я же с животными дело имею, а они вне политики.

Хи-хи! Хо-хо! И мое почтение. Недалеко то время, когда сынок острослового дальновидца поедет в Томск. В технологический. Его примут. Обязательно примут. Как же могут не принять, когда уже сшита форма.

Вот как надо жить, Маврикий Андреевич. А потом, когда выяснится, что Советскую власть свергнуть невозможно, Модестик вступит в РКП (б). А почему бы и нет? Анкета надежная. С эсерами не путался, при белых только был, но не служил. Папа дело имел только с животными, а они вне политики. Хи-хи! Хо-хо! Каламбур рассмешит партийное собрание, на котором Модестика примут в кандидаты… А ты, мятущаяся душа, будешь ходить в чужих личинах и отвечать за то, в чем ты не виноват, и оставаться рабом своей совести.

Иди, иди… Держись за бабку, чтобы не упасть. Впереди новая встреча. Впрочем, нет, они повернули в другую сторону.

Не доходя тихомировского дома, Маврикий увидел Леру с бабушкой. И очень хорошо, что они, выйдя из дому, повернули в другую сторону, а не пошли навстречу. Маврикий не мог бы не посмотреть на Леру, а она не могла не узнать его. Пусть хоть зелеными будут брови и лиловыми ресницы, все равно остаются же черты лица. Нос, рот, губы, лоб и, конечно, глаза.

Если ему придется скрываться в дальнейшем, то непременно нужны будут очки.

А теперь, как и было договорено с бабушкой Дарьей, они сели на скамеечку против дома, где жили мать и отчим, разломили пополам горбушечку, как это делают странники, путники, стали неторопливо жевать черствый хлеб, наблюдая за окнами квартиры, в которых, может быть, покажется лицо матери или сестры Ириши.

В это время у крыльца остановился новенький ходок с черным коробком, на беседке которого сидел Тиша Непрелов. Не слезая с козел, удерживая вожжами неспокойную вороную лошадь, он крикнул в окно:

— Дядь Герась, дожидаться или привязывать?

Открылась дверь, и появился отчим. Он появился всего лишь на несколько секунд и сказал всего лишь два слова: «Мы сейчас» — но глазастый Маврикий успел прочитать во внешности отчима довольство, благополучие, уверенность и силу.

Тише не пришлось ждать своих седоков. Видимо, они ждали его. На крыльцо вышла Любовь Матвеевна с Иришей.

— Мама, — прошептали помимо воли Маврика его губы и повторили: — Мамочка!

Дарья Семеновна тяжело вздохнула, прожевывая черствый хлеб. Ей не понравилось, что Маврикова мать была весела и нарядна. Как можно так вести себя? Она скажет ей об этом и не как ее родная тетка, а как сестра ее матери, заменяющая покойную. Найдет что сказать!

Отчим Маврикия закрыл ключом входные двери, помог жене, пополневшей и, кажется, ставшей еще старше своего мужа, сесть в коробок. Потом, подхватив Иришу на руки, молодцевато уселся рядом. Тиша потянул левую вожжу и стал разворачиваться. Резвый жеребец сделал большой круг, так что ходок прошел в сажени-полутора от сидевших на скамейке.

Ясно, что они поехали в свою Омутиху. Впервые Маврикию, столько раз слышавшему и произносившему это слово, оно показалось каким-то аллегорическим, каким-то заключающим в себе двойной смысл. Ну, да не теперь об этом думать. Теперь нужно побывать на родной улице, которая и без того у него в глазах и останется в них навсегда.

Здесь все так же. И те же рябины в господском палисаднике, и та же пыль. Только почему же на углу на жестянке написано: «Ул. Сони Краснобаевой»? Позвольте, а что это за надпись на фасаде старого краснобаевского дома? Маврикий тянет бабушку Дарью к дому. Читает надпись на литой бронзовой дощечке:

Маврик зарыдал. Дарья Семеновна, не понимая причины слез, отвела его под рябины.

— Марфушенька, девчушечка моя, ты это что удумала… Народ же кругом… Срам-то какой… — успокаивала она Маврика, прижимая его к своей груди, чтобы заглушить его совсем не девичий голос.

Кто мог представить, чья злая фантазия могла придумать столько мучений, смертей и слез. Как можно было поверить еще год тому назад, что безусые убийцы будут бахвалиться своими преступлениями.

Юрка Вишневецкий и Сухариков разгуливали по Мильве в хорошо сшитой форме, с погонами вольноопределяющихся. Отпущенные из полка, как не достигшие мобилизационного возраста, сами себе нацепили эти погоны.

Теперь Маврикий точно знал, что его тетя Катя спаслась только потому, что скрывалась. Саламандра и Вишневецкий убили бы ее. Хозяйка квартиры, где Екатерина Матвеевна жила, доверительно рассказала Дарье Семеновне Кукуевой о приходе этих двух иродов. Она также рассказала, что оставаться в Мильве Екатерине Матвеевне было никак невозможно и она уехала в Москву до отступления красных.

Дарья Семеновна могла войти в любой дом. Ей ничего не угрожало. Совсем не трудно для нее было встретиться с Любовью Матвеевной. Найдя пристанище у старухи бобылки, где можно было безбоязненно оставить «внучку», она решила наведываться в Омутиху, чтобы уловить возможность встретиться с племянницей без свидетелей. И они встретились.

И такая сверх ожидания, самим богом охраняемая встреча произошла на пасеке, когда Любовь Матвеевна просила пречистую деву о сыне, а пречистая дева устами Дарьи ответила на ее молитву.