Иван Виноградов - Плотина
Они незаметно перешли на «ты», начали перебрасываться в разговоре с одного на другое, то посмеивались, то вздыхали — настоящие подружки! Надя вроде бы и забыла об Иване. Поговорив о братьях, они обсудили преимущества брючных костюмов для таких вот прогулок, и Надя пожалела, что не надела свой, недавно купленный матерью. Побоялась, что будет выглядеть, как новый гривенник… Перешли на подружек: как они одеваются, как ведут себя. Надя рассказала про свою Лионеллу, которая совсем недавно приехала из Ленинграда, сбежала от какого-то страстного увлечения и уже крутит роман с одним семейным инженером. Чем все это кончится — неизвестно.
— А ты с кем дружишь? — спросила Надя Наташу — и не совсем бескорыстно. Наде побольше хотелось узнать о Наташе, поскольку у них с Юрой, похоже, любовь.
— У меня еще и нет здесь особенно близких подруг, — как бы пожаловалась Наташа. — Одна только Саша Кичеева… Юра тоже с ней дружит.
— Ну это так, по работе — небрежно заметила Надя, чтобы Наташа, чего доброго, не вздумала ревновать. И опять вернулась к Юре: — Особо-то близких, друзей и у него немного. Он хотя и открытый, компанейский, но сходится трудно. Было время, когда он вообще чуть ли не один оставался.
— Это, наверно, когда расстался с Евой.
— Конечно, и это переживал… — Надя поняла, что сама завела девчонку в запретную зону, и решила поскорее вывести ее оттуда, то есть перевести разговор на другое. Сделала она это поспешно, без всякой подготовки и дипломатии: — Ты скажи, как тебе нравится наш гость?
Сказала и затаилась. Сама же попалась, если разобраться. Не только слова эти, но и голос подтверждал ее неравнодушие к московскому гостю.
— Интересный, — отвечала Наташа, вроде бы ни о чем не догадываясь. — Но уж слишком ученый.
— А я люблю увлеченных мужчин! — пропела Надя, уже почти не таясь. — Мой был ни рыба ни мясо, так что я его…
Надя прикусила язык и глянула на свою спутницу. Но та, умница, сделала вид, что не обратила внимания на последние ее слова.
— Мне кажется, они все увлечены, — сказала Наташа. — И мало что замечают вокруг себя.
— Замечают, замечают, — знающе проговорила Надя.
В груди у нее опять шевельнулись нежные лепестки, ей захотелось даже что-нибудь такое выкинуть, что-нибудь выкрикнуть — и стоило немалого труда сдержать себя… А когда сдержала, то вдруг, без всякой, казалось бы, причины, загрустила, запечалилась. И стала упорно смотреть в спину Ивана, чтобы заставить его оглянуться.
Он действительно оглянулся и помахал рукой.
И опять Надя повеселела и заторопилась вперед, как будто ее позвали.
Подтянувшись к мужчинам, они с Наташей стали слушать, как Юра рассказывает о здешнем, хотя и не близком, Горьком озере, былой красоте его и старых легендах. Открыл озеро будто бы монах-скиталец, построил на нем часовенку, ну а там, конечно, явилась и чудотворная икона Целительницы-богоматери. Стали происходить чудесные исцеления: хромые возвращались, отсюда бодрым шагом, скрюченные — распрямлялись… Потом часовенка сгорела, чудотворная икона пропала, безбожная пропаганда развенчала старые мифы, и осталась у Горького озера лишь одна его непреходящая красота, исцелявшая разве что души людские.
Да и то недолго она оставалась.
Несколько лет назад забрел на озеро журналист-путешественник, и прихватил его тут жестокий радикулит. Местный житель посоветовал заезжему человеку полежать в теплых озерных заводях. Полежал парень. И даже без иконы исцелился. Потом, конечно, написал об этом в своих путевых заметках. И вот не стало прежнего озера. Теперь вокруг него собираются летом стойбища автомобилей и мотоциклов, на теплых отмелях образуются лежбища полуголых людей, жаждущих исцеления, а берега и дно озера все в консервных банках, битых бутылках.
Вот как бывает.
Тут Наде тоже захотелось вклиниться в разговор и рассказать что-нибудь свое, еще более интересное, потрясающее, но как на грех не могла вспомнить ничего подходящего. Что ни промелькнет в голове, все не то, все не достойно внимания таких слушателей. И в конце концов она перестала напрягать память, смирилась. Ей, в общем-то, и так было неплохо сейчас. Ведь как бы ни менялись ее настроения и желания, все же не кончалось, не проходило то главное, возвышенно-приподнятое, явно; не будничное ее состояние, какого она, пожалуй, еще не знавала. Она и сама становилась несколько новой, не всегдашней, может быть, даже не совсем здешней. Чуть воздушная, чуть взвинченная, непостоянная. То она чувствовала себя способной на великий поступок, на взлет, то вдруг превращалась в серенькую провинциальную простушку, этакого воробья в праздничном лесу. Но и то: как только воробей взлетал на высокую ветку, он становился вровень с серьезной птицей.
Когда-то прежде, в голубом девичестве, она назвала бы нынешнее свое состояние хорошо известным, волнующим девушек словом, но теперь ее доверие к этому святому когда-то слову было основательно подорвано, и ей не хотелось ни произносить, ни слышать его — даже в глубине души. Беда была в том, что с некоторых пор Надя стала сомневаться в реальности самого этого чувства, которое тем словом обозначается. То есть у кого-то для кого-то оно, возможно, и существует вполне реально, и пусть люди верят всему, что помогает им жить и радоваться, но Надю теперь не проведешь. Она уже ученая. Зачем же ей обманываться еще раз, зачем лопушить свои воробьиные перышки, если завтра все равно опять оставаться одной, в своем почти вдовьем одиночестве?
Впрочем, все эти «мудрые» мысли пришли к ней, пожалуй, потом, не здесь. Да-да, все, что связано с раздумьями, было позже, когда она как раз и осталась в одиночестве, сама с собой. А сейчас, в тайге, все ее мысли простирались не дальше очередного шага. Она пока что не задумывалась, что там будет дальше и чем все закончится. У нее ведь ничего определенного и не начиналось. Она просто чуть-чуть вырвалась из своей повседневности, чуть-чуть вознеслась повыше.
Когда вернулись в поселок и подошли к небольшой, всего в одну секцию обыкновенного жилого дома, гостинице, Иван сказал:
— Ну, друзья, большое вам спасибо за такую прогулку. Я побывал на хорошей природе и решил остаться у вас еще на недельку.
«Ага! Ага!» — возликовала неизвестно отчего Надя.
— Надо познакомиться со всем этим получше, — продолжал Иван. — Что вы могли бы предложить мне на завтра?
— Завтра — понедельник, тяжелый день, — развел руками реалист Юра. — Я могу только после работы.
— А я могу запросто взять отгул! — выскочила тут Надя, хотя никто ее не просил, никто с нею не советовался. Выскочила — и сама испугалась своей смелости, стушевалась. Закончила уже без всякого воодушевления: — Только я не знаю, какая от меня может быть польза. Тайгу я плохо знаю.
— Вы можете, например, прокатиться по Реке на «Ракете», — подсказал умный все-таки Юра.
— Так я с удовольствием!
Иван протянул ей руку.
— До завтра!
— Но надо же о времени договориться, — заторопилась Надя, уже испытывая прилив деловитости. — Рейсы у нас такие: в одиннадцать, в час..
— В одиннадцать.
Уходя в глубину своего березового проулочка по плиточной, высветленной в сумерках дорожке, Надя думала уже на полсуток вперед. О том, как встанет завтра утром пораньше, как побежит в девять к начальнику отдела за своим отгулом, обещанным когда-то «на любой день», как вернется потом домой и наготовит бутербродов, наполнит термос крепким чаем, забежит к матери и попросит парочку свежепросольных хариусов в дорогу… Ну а потом — будь что будет!
Заснула она легко и быстро, и ничего ей, кажется, не снилось, потому что утром ничего такого не вспомнилось. Будильник вызвал и вырвал ее из полного и глубокого небытия, где и в самом деле ничего не было. Проснувшись, она вспомнила, какой необычный день предстоит ей сегодня, вспомнила заодно и вчерашний и первым делом призвала себя к спокойствию и благоразумию: «Только не забываться, только не трепыхаться, заинька!» Несколько дольше, чем всегда, постояла под душем, полюбовалась собой («Ну ведь совершенно же нормальная баба! Даже хорошая, кто понимает. Даже немного этакая… соблазнительная»). Затем высунулась в халатике на балкон, чтобы посмотреть погоду и решить, как одеться в дорогу. Перед самым окном стояла у нее красивая береза, сильно позолоченная осенним золотом, будто освещенная солнцем, отчего и нельзя было из комнаты понять, ясно сегодня или пасмурно. А еще в солнечной листве этой березы вдруг прошелестело что-то вчерашнее, таежное, неспокойное, и опять надо было воззвать к себе: «Только без вчерашних всплесков! Сегодня мы будем с ним одни, и все будет заметно… Будь умницей, заинька!»
Внизу по плиточной дорожке прошли бабушка и внучка из соседнего дома. Каждое утро проходят они под балконом в сторону детского садика под названием «Теремок», и по дороге внучка громко и вразумительно, отчетливо произнося каждое слово, как на уроке декламации, пытает бабушку своими деловыми вопросами: что, где, как, почему? Сегодня ей, видать, не хотелось топать своими ножками, и она все уточняла:
