Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

Прогремел выстрел. Я слишком хорошо стрелял, что­бы промахнуться. Лось, точно споткнувшись, на полном ходу опрокинулся через голову, с грохотом ударился о землю, вскочил и, пролетев еще метров пять, рухнул всем могучим туловищем. Выпученные большие глаза налились жгучей кровью. Он, как человек, глубоко вздохнул и утих.

На выстрелы ко мне спустя полчаса вернулись оба лейтенанта и Звягинцев.

— Неужели промахнулся?! — еще издали закрича­ли они.

— Хватит валять дурака...

Вид убитого лося заставил их замолчать.

Лейтенант, чтобы вернуть остальных охотников, дал в воздух очередь из автомата. Они не заставили себя ждать, возвратились с шумом, окружили животное,

— Красавец!

— Впервые вижу такого...

— Грудь, как у богатыря.

— Гигант.

Ко мне повернулся Калитин:

— А мы так и решили, что долг платежом красен: острит Метелин. Вам чертовски повезло!

Но я не захлебывался от восторга. Стоял растерян­ный и подавленный, ощутив вдруг сердцем бессмыслен­ность своего поступка. Животное, отбитое от друга и родного стада, загнанное в эти края не иначе, как все той же сумасшедшей людской сутолокой и войной, ме­талось в поисках укрытия, и одним выстрелом я оборвал его жизнь. Как недорого стоит нынче жизнь птицы жи­вотного, человека!

— «Грустно жить на этом свете, господа», — про­ронил я.

Калитин сощурил глаза:

— Мы родились с вами для того, чтобы переделать жизнь, сделать так, чтобы было не грустно и можно было выбросить из употребления подобные афоризмы.

— Я настроен более скептично, — ответил я. — Мы с вами хотя бы смогли отстоять одно право, право жизни на земле.

Была уже полночь, когда с нечеловеческими усилия­ми мы доволокли тушу лося до моей землянки. Нас об­ступили солдаты. Осветили животное карманными фо­нариками.

— Здорово угодил! Прямо между глаз.

— С толком стреляно.

— Кто же это, товарищ капитан? — спросил Крем­лев у Звягинцева.

— Вон товарищ подполковник, — указал тот на Калитина. — Двумя выстрелами лупанул в одно место — и точка!

Великое и смешное всегда идут рядом. Просыпаюсь и не узнаю самого себя: ослепила, как солнце, слава; мой портрет напечатан в газете, на целый подвал статья с подробностями, мне самому неведомыми, сделаны снимки сбитых мною самолетов. Звонки. Поздравления. Даже Петя Кремлев и тот, аккуратно разглаживая газету, хвалится за перегородкой приятелям: «Се­годня покажу землячке, пусть знает наших!» Я растро­ган, душу будто мажут маслом, но одновременно готов сквозь землю провалиться. Трещит голова, словно ее налили чугуном. По случаю удачной охоты. Звягинцев закатил пир. Наприглашал друзей — повернуться было негде в его тесном жилье. Лося, как кролика, разделали и за ночь проглотили.

Впервые я был пьян. Весь мир казался невыдуман­ной сказкой, сладкими девичьими губами и все люди — воплощением добра и радости. Но когда добрался до постели — на меня обрушился ад; подо мною был не топчан, а утлая лодчонка, брошенная в ревущий омут. Ее мотало, бросало в бездну, опрокидывалась потол­ком вниз землянка, я судорожно хватался за фанерные зыбкие борта, боясь вывалиться.

Мне и стыдно, и горько, и обидно. Стыдно перед Петей Кремлевым, он видел, каков я молодец. Обидно на Звягинцева: знал ведь, что не пью я, а поди ж ты, намешал вонючей спиртной бурды и не отстал, пока я не выпил, наливал еще и еще. Славили меня, как ко­роля охоты. А тут Калитин шепнул всем по секре­ту — командование представило к высокой награде за сбитые самолеты. Меня качали, кричали «ура», и я готов был плакать от счастья. Лесть гадюкой вползла в душу.

В полдень пришла отрезвляющая новость — в при­казе по дивизии Калитину, мне и остальным офицерам, принимавшим участие в охоте и пирушке, генерал объя­вил взыскание. Я схватил выговор и десять суток аре­ста, Звягинцев в приказе был обойден. Я тотчас позво­нил ему:

— Как же это так?

Он юлит, шутит:

— Мне по роду службы положено было вести с вами культурно-массовую работу. А кроме всего прочего, я лично докладывал и давал объяснение адъютанту гене­рала капитану Соснову. Он, кстати, не такой уж кислый мужик, как я думал.

— Не только кислятина набивает оскомину, вилянье не намного приятнее, — рассердился я и бросил трубку.

Вечером написал письма и отправился на полевую почту. Здесь, однако, уже свернули работу. «Почтовое общество» во главе с начальником младшим лейтенантом Карпинским за длинным столом распивало чай. Брюха­стый самовар посредине стола придавал комнате черты далекого затхлого купеческого быта; яркая лампа с си­ним абажуром, подвешенная к потолку, усиливала это впечатление. В комнате светло, пахнет сладким смоля­ным дымом. Здесь я застал адъютанта Соснова и тотчас вспомнил слова Звягинцева: «Соснов там завсегдатай». Сидел он между двумя девушками: слева — яркая, броская, со слегка вздернутым носом блондинка, спра­ва — тихая и незаметная русоволосая девушка.

— Ба! Товарищ капитан, уж не переменили ли вы службу?— спросил я у него.

— Каков молодец! — фамильярно бросил он мне и рассмеялся; внешне он неприступен, выглядит солиднее своего возраста. — Переменил службу?.. Мне и в штабе не худо.

— А я так и полагал, что после падения с лошади вы плюнули на строевую службу и ушли в обоз. Кстати, как ваша нога?

Тонкое холеное лицо Соснова окаменело. Он ото­двинул от себя стакан с чаем, покосился на Карпин­ского.

— Собственно, какие у вас здесь дела? Отдали пись­ма и знайте честь. — Соснов поднялся со стула, опираясь на трость.

— Да, да. Что вам еще надо, товарищ Метелин? — спросил Карпинский.

Из смежной комнаты выглянула хозяйка дома Вар­вара Александровна, близкий друг моего Пети Кремле­ва; меня она тоже не раз обстирывала, поила молоком и чаем до размещения здесь почты.

— Головушка моя! Поправился? А Петя наговорил страхов... Проходи, проходи, — она полегоньку подтал­кивала меня в свою комнату.

— Теперь мы знаем, кто вы! — воскликнула вдруг блондинка. — Вы и есть тот самый Метелин, который сегодня в газете?

Варвара Александровна с гордостью подхватила:

— Как же, это и есть наш тот самый Сашенька.

— Кстати, лейтенант, — спросил Соснов, преднаме­ренно опуская «старший». — Вы находитесь под арестом! Приказы издаются для того, чтобы их выполняли!

Я ответил:

— Вот теперь убежден: вы, товарищ капитан, к со­жалению, не покинули строевой службы. А приказ? К счастью, я его не читал.

— Явитесь завтра в штаб к десяти часам.

— Слушаюсь.

Варвара Александровна увела меня в свою комна­тушку. Ей жилось тесно: почта заполнила дом, здесь велись все операции с корреспонденцией и здесь же жили начальник, его заместитель сержант и девушки.

— И чего ты с ним, милый, сцепился? Слышу, пале­ным пахнет; выручать, думаю, надо тебя, буйную голо­вушку, и вышла. Он у них у всех большой начальник,— негромко отчитывала меня Варвара Александровна, одновременно потчуя чаем. — Смоленские мы, как и волжские, — водохлебы. Может, молока тебе? Вот нали­вай, — поставила она передо мною кувшин. — Приходит это Петя ко мне, глаза ввалились, лица нет на нем; говорит, что ты помираешь. Захватило у меня дух, не продохнуть, что с ним, спрашиваю. А он молока кислого или рассолу просит. Ну, сразу отлегло. Не молока, думаю, ему надо, палку с сучками.

Варвара Александровна — маленькая, сухонькая, лет шестидесяти женщина; родилась она в Васютниках, здесь прожила век, отсюда никуда не захотела эвакуи­роваться, дом ее уцелел, чудом сохранилась корова.

Обрушивались на нее самые лютые грозы. Немцы к сте­не ставили. Но ничего не сломило в ней человека, мате­ри. Она вырастила троих сыновей; два из них воюют на передовой: один в чине полковника, другой — лейтенан­та, третий командует армией.

— Ты на моего младшего похож, — сказала Варва­ра Александровна. — Увидела тебя первый раз, и ноги подкосились. Как две горошины вы с ним. Такой же задира. Бывало, как соберутся вместе со старшими братьями — тягается. Одолевал! Те на него с высокими политиками, а он их правдой-маткой. И я всегда на стороне его была. Колхоз наш бедный был, и крестьяне плохо жили. Ну, вот мой Сережа в глаза им и тычет этим. А они масштабами разными рассуждают, — Вар­вара Александровна засмеялась. — Вот гляжу, ты — вылитый Сережа. Такой же русявый и глаза голубые, ясные, как солнышки. Красивше вас двоих на свете нет. — И, пододвинув ко мне ближе табурет, бережно маленькой шершавой рукой провела по моим волосам.— Когда ж это тебя успело, сынок, инеем припорошить?

— Не приметил, Варвара Александровна. Посмотрел как-то в зеркало — сед. И весело стало.

Варвара Александровна задумалась. Маленькие, в паутине морщинок глаза ее влажно блестели:

— Загубили вашу молодость. Украли. — И тотчас, будто желая отогнать тяжелые мысли, указала через приоткрытую дверь в зал на Соснова,— А этот вот, хоть и кукольное лицо имеет, мне не по сердцу. За Аринкой нашей ухаживает.