Иван Свистунов - Жить и помнить
— Вперед! — кричит майор Курбатов и поднимает зажатую в руке гранату. — За мной!
Последнее, что увидел майор Курбатов, падая на камни мостовой, — красный флаг над освобожденным городом.
…В медсанбат приехал командующий армией. Его провели в палатку, где лежал раненый командир батальона майор Курбатов. Генерал раскрыл красную папку:
— Объявляю Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Курбатову Сергею Николаевичу звания Героя Советского Союза с вручением ему Золотой Звезды и ордена Ленина.
Курбатов приподнялся:
— Служу Советскому Союзу!
Генерал крепко пожал руку офицеру:
— Поправляйтесь! Вы нужны. Впереди еще много дел.
— Постараюсь!
— А где ваш старший сержант Очерет? Впрочем, теперь он уже старшина.
Курбатов указал на соседнюю койку. Генерал подошел к Очерету:
— Поздравляю с очередным воинским званием, товарищ старшина. От имени Президиума Верховного Совета СССР награждаю вас орденом Красного Знамени.
— Служу Советскому Союзу! — гаркнул Очерет так, что колыхнулся брезент палатки. Упреждая пожелание командующего, сказал с улыбкой: — Ще повоюю!
* * *— Вот что было напечатано тогда в газете. На всю жизнь я запомнила эти строки. Хочу, чтобы и ты запомнил их. Если придется когда-нибудь, хочу, чтобы и ты так же сказал, как твой отец: «Служу Советскому Союзу!»
…Как бесконечно долго тянулась война! Для других она длилась четыре года, для меня всю молодость, всю зрелость, всю жизнь! Ее у нас называют Великой и Отечественной. Для меня она была еще и Бесконечной!
Я тебе уже говорила, что за всю войну только один раз видела Сережу. Ты еще маленький, но когда вырастешь, то поймешь, что значит для молодой любящей женщины ждать годы. Никому нельзя рассказать об одиноких ночах, о смятых простынях и мокрых подушках, о том, как хотелось любить, как хотелось чувствовать силу Сережиных рук, теплоту его губ…
Все же я была счастлива. Я надеялась. Ждала. Любила. Пусть за всю жизнь у меня была только одна любовь. Но любовь была целая. Целая! Как бы тебе объяснить? Предположим, есть у человека картина. Одна. Хорошая. Но человек разрезал картину на куски и роздал их: одному побольше кусок, другому — поменьше. Картины нет. Нет богатства. Только жалкие куски.
Моя любовь одна — на всю жизнь. Я не делила ее на куски. Я знала настоящее счастье.
Но хватит о любви! Теперь о горе. У меня не было детей. Это несчастье моей жизни. Сережа хотел сына. В ту единственную за всю войну ночь, проведенную вместе, он сказал мне:
— Как жаль, что у нас нет сына!
Я тогда ему пообещала:
— У нас будет сын.
И обманула. Сына у меня не было.
Ты вырос в семье хороших людей. Я знаю, что они любят тебя, что ты дорог им. Знаю, что и ты любишь их. Вот почему мне так трудно говорить. Через несколько дней я уеду в Советский Союз. Я не знаю, как решишь ты, когда вырастешь. Но ты должен твердо знать: у тебя был отец — Сергей Курбатов и у тебя есть мать — Екатерина Курбатова. Если ты решишь приехать, то приедешь в Россию, ко мне, как родной сын. Кроме тебя, у меня нет ни родных, ни близких. Я одна, и ты должен это знать. Я говорю тебе об этом не для того, чтобы разжалобить тебя, повлиять на твое сердце, твои чувства. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что у тебя есть мать. Родная мать. И эта мать — я!
5. Нет, лучше с бурей силы мерить
Екатерина Михайловна Курбатова была первым советским человеком, которого увидел Ян Дембовский. Как много слышал он за границей о советских людях дурного и злого. Теперь предстояло все самому понять, проверить, разгадать.
Как-то они разговорились. Яна интересовало, как живут в Советском Союзе солдаты, вернувшиеся с войны. Есть ли у них работа и крыша над головой, нашли ли свое место в мирной жизни.
Екатерина Михайловна рассказала Дембовскому все, что знала. Рассказала о том, что все советские демобилизованные воины работают, что ни один человек в России не ходит без дела, что все инвалиды войны получают пенсию.
Русская говорила слишком складно, И картина, которую она рисовала, казалась слишком розовой. Про себя Ян Дембовский решил: «Пропаганда! Правильно на Западе пишут, что все русские — коммунисты, что они говорят не то, что думают, а лишь то, что им велит их партийное начальство».
Курбатова заметила недоверие на лице собеседника:
— Вижу, вы мне не верите, думаете, что все это пропаганда.
Дембовский смутился: русская точно угадала его мысли:
— Как вам сказать?.. Может быть, так оно и есть. Просто я подумал, что живем мы в смутное время. Трудно решить, где правда… Я как на распутье. Неладно сложилась моя жизнь.
— Я понимаю вас. Если говорить откровенно, то все зависит теперь от вас. Захотите — и все хорошо устроится. Мне кажется, главное — сохранить любовь к своей стране, к своему народу. Такая любовь, как компас, поможет выбрать правильный путь. А вы ведь любите Польшу?
Дембовский слушал молча, но болезненное выражение, появившееся на его лице, поразило Курбатову. Она уже жалела, что разговор принял такое направление. Как до раны дотронулась.
Ян заговорил хриплым, словно надорванным, голосом:
— Люблю ли я Польшу? Много лет я носил форму английского солдата, но сердце в моей груди было и осталось польским. Я горжусь, что моя родина существует уже тысячу лет. Мне радостно думать, что Висла от истока до устья течет только по родной земле. Я счастлив, что в Желязовой-Воле есть домик, где родился Шопен. Для меня Польша — это и старый, из красного камня еще в средние века возведенный костел, и парк на горе, где стоят с библейской гордыней трехсотлетние дубы, видевшие Тадеуша Костюшко и Адама Мицкевича, и шахта, куда я мальчишкой по утрам провожал отца!
Замолчал. Боялся, что голос выдаст волнение, охватившее его, и русская подумает, что он мягкотел и слезлив, как гимназистка. Подошел к окну. Черепичные крыши среди садов. Костел, врезанный в бирюзовое небо. Бреющие полеты ласточек.
— Я люблю Польшу! Но родина не всегда была для меня матерью. Была и мачехой. Разве не она двенадцатилетнего мальчишку загнала в шахту, под землю? Разве не она сделала меня безработным во время кризиса? Разве не она погнала меня за границу искать работу? Все же в песках Африки, в горах Италии, в промозглом тумане лондонских ночей мне снились печальные придорожные мадонны, аисты на бедных крестьянских домах, акации Варшавы. — Ян повернул к Екатерине Михайловне помрачневшее лицо: — Я жил, как рыба на суше: дышал и задыхался.
Искренность была в голосе Яна Дембовского, в сумрачных, невеселых глазах. Это тронуло Екатерину Михайловну.
— Я понимаю, — проговорила она сочувственно. — Любовь к родине — как воздух. Его не замечаешь, но без него нельзя жить. Без него — смерть!
И она вспомнила свою родину, землю своего детства: майский вишневый сад в цвету, белую хатку-печеричку под золотой соломенной крышей, два тонких — только на Украине бывают такие — тополя у крыльца и ласточкино гнездо над самым окном.
Всего несколько дней прошло с тех пор, как приехала она сюда из Советского Союза. Нашла здесь милых, хороших людей. Но ни на одну минуту не покидала ее мысль о доме, о родине. И хорошо понимала, как трудно Яну Дембовскому.
— Человек, который забыл свою родину, — жалкий человек.
Ян Дембовский знал: перед ним сидит чужая, советская женщина, большевичка, в каждом слове которой есть тайный смысл, коммунистическая пропаганда. Так ему говорили многие годы, так он и думал. Все же ему захотелось рассказать ей о том, как мучился он на чужбине, как рвался на родину. Был уверен: она поймет!
— Последний год за границей я жил одной мыслью, одной мечтой — домой! Вернуться, жить, работать. Хотелось пройтись по улицам родного города, поклониться каждому дому, каждому дереву, снять шляпу перед каждым прохожим. Мне надоело солдатское ярмо. Я хочу быть просто человеком. Простым человеком! А приехал и не нашел того, о чем мечтал. Все так странно и непонятно!
По неисповедимым путям памяти пришли ему на ум стихи, заученные еще в школьные годы. Прочел с усмешкой, словно признавался в своей слабости:
Когда увидишь челн убогий,Гонимый грозною волной, —Ты сердце не томи тревогой,Не застилай глаза слезой!Давно исчез корабль в тумане,И уплыла надежда с ним;Что толку в немощном рыданье,Когда конец неотвратим?
И произошло непостижимое. Можно было подумать, что это кто-то подстроил, заранее умело организовал, чтобы вернее поразить его. Русская женщина, никогда раньше не бывавшая в Польше, наизусть стала читать стихи, которые он считал неотъемлемо своими, польскими, как польскими были камни Варшавы или воды Вислы:
