Анатолий Алексин - Рассказы
— Здесь, в предпоследнем ряду, я вижу своего приятеля Леву Гуревича… Очень жду его за кулисами!
И сам, позабыв о публике, бросился туда, за кулисы. Вера Буянова в тот день, демонстрируя протест, на поклоны не выходила…
— Он здесь, Верочка! В зале… В предпоследнем ряду. Я сказал, что очень жду его. Сейчас он появится…
— Везучий ты у меня! — все ему вроде прощая, возрадовалась она. И взбила прическу. И подошла к зеркалу. — Закажи кофе…
Он выполнил ее повеление.
Оба неотрывно смотрели на дверь служебного входа. Она с надеждой, а он — с молениями.
— Пойду посмотрю… Может, его не пускают, — вымолвил наконец он.
— Пойди.
Минут через двадцать он вернулся:
— Обошел здание — зал, коридоры, фойе. Везде уже пусто. Его нет…
— А как ты его позвал?
— Сказал… очень громко сказал, что в зале находится мой приятель, в предпоследнем ряду…
— Эта деталь понадобилась зачем? Какая разница — в третьем или в последнем?
— В предпоследнем… — тихо уточнил он.
— Так и сказал: «мой приятель»?
— Ну конечно! Мы ведь были приятелями.
— Сказать, что в зале замечательный музыкант, ты не мог? Тогда, думаю, он был бы уже с нами. Лева застенчивый, но и гордый: цену себе знает. Но ты не сумел произнести «замечательный музыкант», потому что «замечательный» у нас только один: это ты сам. Не сумел преодолеть себя? Хотя сообщить, что он именно в предпоследнем ряду, ты сумел. Пусть немножко, походя, но унизил!
— Это не так, Верочка… Это не так! Я не имел в виду…
Дважды за кулисы заглядывал «концертный деятель»: предстоял прощальный банкет. И оба раза удовлетворенно притворял дверь. Обыватели любят замечать, убеждаться, что и у «выдающихся» бывают обыкновенные скандалы, неурядицы, семейные сцены. Это обывателей с «выдающимися» как бы сближает.
А Вера успокоиться не могла:
— Я давно искала случая, чтобы сказать… объяснить, что все у нас уже не так, как было прежде. Не так. Сейчас, после концерта, имею право… позволить себе…
У него подкосились ноги. И он присел.
— За что? Почему? — прошептал Буянов.
— Ты сам так безоглядно обожаешь себя, что ничье — дополнительное! — обожание тебе не должно требоваться. Это был бы уже перебор. И такое излишество!
— Пойми: я только будто бы о себе забочусь, но ради тебя! Чтобы ты убедилась, что не напрасно… Чтобы могла гордиться…
— Ты не Паганини, не Яша Хейфец… и не Лева Гуревич, чтоб я так уж гордилась тобою как скрипачом. Прости за резкость. А как человеком? Я старалась стать твоею единомышленницей. Но «едино мыслить» с годами мне все труднее.
— Почему? Я не понимаю. Объясни… до конца…
— Знаешь, когда я начала терять к тебе уважение? Когда ты взял мою фамилию. Или чуть позже… Но по той же причине. Может, я придиралась, искала повод? Тогда прости! Но разве Эдуард Вольфсон скверно звучало? В прошлом, сталинском кошмаре, я бы тебя поняла: это бы стало спасением твоей музыкальной судьбы. Но времена наступали уже другие… И псевдоним, поверь, меня бы не покоробил. Это — пожалуйста! Алексеев сделался Станиславским, Анри Бейль — Стендалем… Если я несправедлива, прости! Но прикрыться фамилией жены, женщины? Из каких-то соображений… Это, мне казалось, не по-мужски.
— Но ты сама предложила!
— Я все на свете предлагала тебе в горячке страстей. Но не все следовало брать! Не виню тебя за то, что могла стать солисткой, а сделалась аккомпанементом, твоим сопровождением. Не таким, конечно, как этот «концертный деятель», но все же сопровождением… За это не упрекаю. Я понимала, что значили бы для тебя — для твоей ревности! — мои самостоятельные гастроли, зарубежные путешествия. Если ты ревновал даже к тем, кто чокался со мной в новогодний час! И даже бокал мой ревновал к их бокалам. Да я бы и сама не смогла без тебя.
«А теперь бы смогла?» — попытался выяснить его взгляд: потерю уважения он бы еще перенес, но утерю любви…
Она оставила его смятенный вопрос без ответа.
— Однако ревность твоя не нуждалась в «смирительной рубашке», а сама смирялась, когда члены жюри международных конкурсов, на которых ты выступал, сыпали мне комплименты. Разве ты не замечал, что они иногда вслушивались (и всматривались!) в аккомпанемент пристальней, чем в твою скрипку?
Он замечал… но терпел.
— Значит, премия была все же весомее и сильнее сомнений, страданий? И да простится громкая фраза, была значительнее любви?
— Выше любви для меня ничего не существовало! Я и премий-то жаждал, чтобы ты мною…
— Я и восторгалась. Все в той же горячке.
«А сейчас, вот сейчас… горячки уже нет?» — вопрошали его глаза.
— Ты меня хоть немного, хоть сколько-нибудь….
Он уже не понимал, что «хоть сколько-нибудь» не бывает. А она не желала расшифровывать для себя его молящие вопросы и взгляды.
— Ты называла себя не сопровождением, а моей соратницей…
— Быть соратницей — это значит пребывать в одной «рати». Но рать бездарных прислужников, всегда готовых тебя же предать, мне опостылела. Один из них с любопытством сюда заглядывает.
«И я опостылел?»
Она и этого безмолвного вопроса не угадала.
— На банкете, «средь шумного бала», попрошу, чтобы концертные боссы сами разыскали Леву. Попрошу, пользуясь не твоими достоинствами, а его… — Помолчав, безжалостно добавила: — И своими!
Вера подошла к зеркалу.
— Что же теперь будет? — еле слышно проговорил он.
— Что? А все будет так же… На афишах написано: «Вера Буянова — аккомпанемент». Ведь не пишут же — «влюбленный аккомпанемент»?
1994 г.
ТРИ МУШКЕТЕРА В ОДНОМ КУПЕ
В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: «А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!..»
Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: «Да, знания и мудрость человеческая кое-что весят!»
Курортные пассажиры — своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих новых приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но они уже думают и о тех, с кем связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство.
Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других — каким-то болезненно-желтым, у третьих — грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, возвращалась в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу на пляж не выбралась.
Когда я подходила уже к своему купе, меня сзади нагнал молодой, неуловимо насмешливый голос:
— И вы в моей кают-компании? Как жаль, что не угадал сразу!
— А что бы тогда произошло?
— Я бы просто помог вам тащить чемоданы. За такое счастливое соседство надо платить!
Незнакомец был до наивности твердо убежден, что помогать надо лишь той женщине, которая едет с ним в одном купе. Это был ладный, стройный парень лет двадцати семи в модном клетчатом пиджаке, в рубашке с двумя пуговицами вверху, под самой шеей. Эти пуговицы выглядели маленькими игрушечными фарами, словно потухшими на время, между двумя тупыми крыльями воротника. Волосы у молодого человека были не то обесцвечены солнцем, не то перекрашены в рыжеватый цвет.
— Работа заставляет, вы же понимаете!.. — сказал он, нежно погладив себя по волосам. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа.
Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться туда. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса.
— Что вы! Что вы! Я уступаю вам свое нижнее место!
— Я люблю верхнюю полку…
— Хотите смотреть на меня сверху вниз? — сострил, как ему показалось, молодой человек. — Но вам придется карабкаться…
— А я, представьте себе, альпинистка.
Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться лишь к звукам собственного голоса.
