Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня
Светлана…
Я покраснел:
— Знаком. Но это такое знакомство, что…
— Ну еще бы! — Томышев отодвинул стакан. — Ты, поди, знакомился по-отаровски, а она, учти, умница! Ленка моя как-то сказала, что…
— Но Артамонов?! — вдруг прервал я его. — Ведь, судя по тому, что вы говорили здесь о Басове, Артамонов не имеет права быть рядом с ним… Как Басов терпит эту мразь!.. Нет, Николай Николаевич, тут дело иное… Не видятся мне Басов и Артамонов на одном поле ягодном, в одном лукошке…
Какую-то минуту Томышев молчал, а потом, как бы взвешивая каждое слово, заговорил:
— Вот что, моряк!.. Тут я и сам толком не пойму, а если и понимаю, то не знаю, что и делать-то? То ли персональное дело организовывать, то ли и того хуже…
— Чтобы разлучить Басова с Артамоновым? Так, может, святой водицы наговорить?
— А, оставь ты! — он болезненно поморщился. — Ты, должно быть, знаешь Елену Лаврову?
— Артамонову то есть!
— Ну да, ну да!.. Какая разница… Только, понимаешь, моряк, в свое время не смог задавить Басов в себе чувства к ней, да и не стоило их давить — взаимными были, чувства-то!.. Никакого тут «бытового разложения» не было, а потом…
Меня точно по ушам ударили. Я даже рот раскрыл, да и глаза мои остановились, верно. Артамонова я понимал, когда он строил мне гадости. Но Басов и Ленка? И Артамонов… Какая связь? Хотя, стоп! Наталья Платова намекала на какие-то «ихние» планы. Значит, Басов и Ленка, в первую очередь, а уж потом Артамонов довеском?
Я так и сказал Томышеву.
— Нн-не совсем так, но что-то в этом роде! — согласился он. — Когда я приехал сюда, у Басова с Лавровой зашло так далеко, что… Словом, в открытую почти встречались! Жениться бы ему тогда!.. Это я теперь узнал, что дочь не хотела отцовской женитьбы, именно на Лавровой, ее не хотела-то!.. Артамонов уже был, ходил в мелиораторах и сох по Лавровой же, настойчиво и безнадежно… Я тогда как-то посоветовал Басову, как в шутку: «Женился бы, Андрей Платонович!» Хоть в таких делах какой я советчик!.. Он ведь и старше меня, и тут советы — ох!.. Словом, Басов тогда отмахнулся, приняв «шутку»… А тут отчетно-выборное, то самое двухдневное, когда гудело Лебяжье, что растревоженный улей… И вот, когда на первый день ясно было: освободят Басова — он, видимо, вечером и сделал Елене от ворот поворот… Жалел ее, может, оставаться в Лебяжьем не собираясь… Поверь, все так скоропалительно было: собрание еще шло на другой день, а к Елене Артамонов посватался… Ей каково? Девка — не девка, вдова — не вдова… Ну и согласилась, думала, стерпится — слюбится… А Басов остался, пошло у них с Еленой все по-старому, а к Артамонову она привыкает, как собака к палке, и по сей день. Басову, конечно, приходится терпеть Артамонова и даже в бригадирах его держать!.. Конечно, все это ему зачтется горячими угольками еще на этом свете, но… Тут я, ей-богу, не могу сплеча рубить!..
Он, горячась, заспешил:
— Вот ты говорил о совести и доверии!.. Мы спешим строить новую жизнь, спешим не отстать от времени, и, порой, бываем слишком щедры на такие мерзкие слова, как «лодырь», «пьяница», «бабник», эти чудовищно-уродливые ярлыки людской сортности. Оступился раз и второй — прими-ка ярлычок и… попробуй потом избавиться от него! Нам, стало быть, некогда изучать человека, а ведь человек — это целый мир, подвластный, может, лишь перу писателя да кадрам кинематографа, и то иногда слишком контрастно: черное и белое, и никаких полутонов и оттенков — все через это досадное «некогда», стало быть!..
Томышев опять замолчал, точно потерял нить разговора, и за этот миг я вдруг остро почувствовал, что я не знаю жизнь, не знаю ее сложных поворотов, не знаю, как может чувствовать человек на том месте, куда он поставлен. А самое досадное то, что я так бездумно определил Ленку, когда она пришла ко мне утром: «Ко мне шла!», «Ложись, доспишь!..» Да одну ли ее? А Томышева? А Басова? А сам-то я — кто?..
— Все это не значит, — снова начал Томышев, — что я хочу обелить Басова, доказать тебе, что он велик и незаменим… Будущее за молодыми, за нами, стало быть!.. Но Басов, рядовой человек, коммунист с незаурядной волей, занимающий на земле нелегкую должность беспокойного человека… Надо понять, что без таких людей движение вперед замедляется… Но беда, повторяю, его в том, что он устал от своего беспокойства и в усталости этой уж не видит людей — самое страшное для человека!.. Он противопоставляет себя коллективу, в конце концов!.. А за это будет платить потом жгучей горечью неразделенного одиночества. Поэтому, моряк, наша с тобой задача помочь ему научиться ценить человеческую доброту, чтобы его «руководящее» беспокойство сливалось с общим, направленным для достижения единой цели, чтобы не только он за всех был в ответе, но и все за него, чтобы на первом плане человек, а остальное все приложится!.. Вот за этим-то я и говорю с тобой, и в карьер приехал, Думал, выложусь — журналисты — народ острый, понятливый… Тем более если ты наверняка решил связать себя с Лебяжьим, если ты по-кровному ощущаешь эту связь — берись-ка и помогай мне! Молодежь пойдет за тобой, комсомол, стало быть, я вижу!..
Все смешалось в голове: и неожиданное предложение Томышева, и его рассказ о Ленке — Елене, и грубость моя, злость, выходит, ничем не оправданная… На кого — на жизнь?! А чем она слаже у той же Натальи Платовой? У деда моего, чем лучше она была?..
Я поднялся:
— Знаете, Николай Николаевич, мне сейчас одному побыть надобно, разлетелись мои думки-задумки, а их собрать и перестроить надо! Пойду я… Тут нужна строгая ясность в мыслях, без враждебных лагерей!..
— Наверное так!.. — он протянул мне руку. — Ну, счастливо! Я рад был тебе, моряк, сегодня! Ей-богу, рад!
— Я тоже! Спасибо вам за теплые слова. Но… как же теперь с дракой-то?
— Как-нибудь уладим… Но если дело того будет стоить — ответишь, разумеется. Как с ребятами у тебя?
— Нормально!
— Ну, добро! Раз нормально — значит, ничего страшного! — он опять улыбнулся и помахал мне рукой.
Дождь между тем перестал. Мир наполнился родниковым воздухом, напоенным дождем, да солнцем, торжественно повисшим над степью, там, где горят
