Мещанка - Николай Васильевич Серов
— Спасибо.
— Пожалуйста. Так вот, прежде всего надо успокоиться. Вы, видно, за последнее время получили столько неприятностей, что волнуетесь по любому поводу. — Она улыбнулась. — Я, конечно, должна огорчить вас, но иначе нельзя. У нас есть свой порядок, который вызван необходимостью. Например, днем подходить к окну нельзя. Я предупреждала об этом Катю, но, как видите, она не слушает. Я предупредила ее, что переведу во второй этаж и отниму в наказание ребенка.
— А вы думаете, это будет наказание ей? — не выдержал Павел Васильевич.
— А вы разве не видите этого?
— Спасибо вам, Зинаида Ивановна. Я больше не нарушу ваш порядок… Можете быть уверены.
«Она подходила к окну, нарушая запрет и, может, имела неприятности из-за этого, — думал он, — показывала мне сына тайком, но показывала…»
— Скажите, Зинаида Ивановна, а мой сын может улыбаться мне сейчас? — вдруг спросил он.
Врач рассмеялась.
— Почему вы смеетесь?
— Ваш сын пока может есть и спать. И если он это делает исправно, с него пока и хватит. А почему вы спросили?
— Просто так…
«Ну конечно, он не улыбался, — понял Павел Васильевич, — он просил есть. А Катя хотела порадовать меня чем-то и вот… А может, и ей хотелось, чтобы он улыбнулся. И как она понимает меня! Понимает не только мыслью, но и сердцем. Жалеет, наверно. Жалеет большого, испытанного жизнью человека. Не понимая еще умом, инстинктивно боится, чтобы не покачнулся, не огрубел душой к людям… Милая, сердечная девушка…»
* * *
На другой день на работе много было дела, и утром он отправил в больницу домработницу, а сам решил навестить Катю вечером, и раз нельзя поговорить, то хоть обменяться записками, узнать, как и что с ней и сыном.
Часов около десяти, когда, как обычно, он делал обход цехов, его нашла запыхавшаяся секретарша.
— Звонили вам. Просили срочно передать, что выписывается Катя.
— Как выписывается? — пораженный, спросил Павел Васильевич.
— Не знаю, я передаю вам, что звонили.
— Машину. Быстро! — крикнул он и, не договорив начальнику цеха своей мысли, побежал к проходной.
— Она только что ушла, — ответила ему в приемной дежурная санитарка. — Вот только что до вас.
— Как ушла?
— Очень просто, оделась и ушла.
— Что же она не сказала мне ничего?
— А вы спросили ее?
В самом деле, разве он спросил ее? «Ну что я за человек, что за человек?», — в отчаянии думал он, растерянно и виновато глядя на санитарку.
— А вы бегите. Может, еще догоните. Далеко не должна уйти.
Он выскочил на крыльцо. Люди шли туда и обратно, и в этой толпе было трудно увидеть и узнать даже давно знакомого человека.
— Ну что же вы стоите? — окликнула его санитарка. — Вон она идет в коричневом пальто. Вон, видите? Я говорю, — далеко не ушла, да и торопиться ей некуда, сердешной… И он побежал, ничего не видя, кроме коричневого пальто, боясь потерять его в толпе.
Люди оглядывались на него, вслед слышались крики:
— Нельзя ли поосторожней!
— Что вы толкаетесь!
— Извинились бы хоть, что ли!
Многие останавливались, недоумевая, куда же так отчаянно рвется сквозь толпу этот человек.
И, наверно, от того удивления и интереса, которое уже бежало по толпе впереди Павла Васильевича, Катя обернулась.
Он увидел, как дрогнуло и заметно побледнело ее лицо, и пошел к ней тихо, не спуская с нее глаз.
— Здравствуй, Катя.
— Здравствуйте… — опустив голову и покраснев отчего-то, отвечала она.
— Я думал, не найду уж тебя, а мне так хотелось поговорить…
— О чем, Павел Васильевич? — Она подняла голову. Большие глаза внимательно смотрели на него. Его поразили ресницы, блестевшие слезами, хотя глаза были сухи, и игра губ. Они трепетали непонятной ему болью. Уголки рта мелко, еле уловимо дрожали.
— Что с тобой, Катя? — испугался Павел Васильевич. — Пойдем сюда, сядь. — Он сам почему-то ощутил слезы на глазах и взволновался. Он не знал еще, что ее расстроило, но сам расстроился уже оттого, что ей было нехорошо. И это ощущение душевной близости удивило и обрадовало его.
Он привел ее к скамеечке. Она села и вдруг уткнулась в ладони и заплакала.
— Ну что ты, глупая… ну чего… — садясь рядом с нею, заговорил Павел Васильевич. — Ну о чем же плакать? У тебя еще всё впереди. Ты молодая, хорошая, чудесная. Ты сама еще не знаешь себя, не понимаешь, какое счастье несешь людям в своей душе…
Она подняла к нему заплаканное лицо и тихо попросила:
— Не надо, Павел Васильевич, не говорите этих слов. Я боюсь их.
— Что ты говоришь, Катя!
— Я говорю правду. Я слышала уже такие слова и верила им. А теперь вот… И кому я нужна теперь такая… Одни вы пришли, спасибо вам… Но не говорите ничего и ступайте домой…
Она встала, отвернулась, вытерла платком слезы на глазах и протянула ему руку.
— Прощайте, Павел Васильевич. Что могла, я сделала вам. А теперь ведь у вас жена есть, помиритесь, и все будет хорошо. Извините, если помешала чем…
Павел Васильевич не двигался.
«Вот и всё, и снова один, — подумал он. — У нее своя жизнь, свое горе. Что я в этой жизни, в ее горе? Добрый встречный? Ну что же, прощай, Катя, прощай, светлая душа!»
Павел Васильевич с неожиданной остротой почувствовал, что не остается сейчас около него ни одного близкого человека, никого, кто мог бы стать рядом с ним и сыном, никого, кроме матери. Не хотел волновать ее. Но, видно, придется…
Снова посмотрел на Катю, и сердце его дрогнуло. Теперь он ясно понял, что за дни, когда она стала сыну вместо матери, Катя вошла в его жизнь не только той заботой, которую он должен был проявить к ней как к кормилице, а чем-то неизмеримо большим. Незаметно, но властно непобедимое, необъятное, светлейшее из всех чувств чувство материнства в ней покорило его. Нет, не только материнство. Все в ее поведении было близко и понятно ему. Все было естественно, открыто, просто. И вот она уходит… Уходит, и вместе с нею словно уходило из жизни что-то мимолетное, но желанное, милое, доброе, безотчетное и успокаивающее.
— Вы не желаете проститься со мной, Павел Васильевич? — видя, что он не отвечает, спросила она.
— Человек не все может сделать, Катя.
— Я вас не понимаю.
— Он, например, не может проститься со своим чувством, ему не скажешь «до свиданья». И ты зря благодаришь меня, я должен благодарить тебя.
— Что вы говорите, Павел Васильевич? — с тревогой проговорила она, растерянно глядя на него.
— Я говорю, что думаю и как умею,
