Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов
Поборов слабость, он пошел в сарай, чтобы набрать охапку дров. Несколько лет тут в углу стояла без пользы та печка, которую он сюда привез, пока однажды не отмыл и не обтер ее как следует. И печка засверкала коричневато-голубой плиткой, как камень-самоцвет. Позвал хозяина, тот увидел, ахнул — изразцы! И велел получше запирать сарай. Раньше на дверях и не гостевал замок, но с этой поры они все время были замкнуты. Специалисты, которых хозяин раздобыл в Москве, заподозрили в диковинных изразцах работу Врубеля. Подтверждение найти было невозможно, но тем не менее изразцы стали называть врубелевскими. Илья Митрофанович давно мечтал о камине. Он собирался его сделать из печки-голландки, прорубив и изукрасив окно для топки. Федор сразу же стал примеряться, как и что сделать, нарисовал замысловатое чело, заказал колосники, рассчитал плитку. Надо было только снять ее аккуратно, не расколоть ни одной, так как ее хватало в обрез. Он ждал этой работы, будто памятник кому хотел поставить.
Охапку легких желтых ольховых поленьев — когда-то сам пилил и колол — он нес, со злорадством думая: «Сейчас проверим эту механизму — для работы она или для поглядки». Он был почти уверен, что камин не топится. Откуда же ему топиться, если мастерил его какой-нибудь недотепа, который ни ухо ни рыло в непустяковом печном деле. «Подвел, подвел старика, — думал Федор о незадачливом печнике. — Ну, плитку недурно уложил. Это и баба сумеет, а вот ходы-выходы в печке — это не каждому дано». Он нащепал топориком лучины, сложил маленький костерок, поднес подожженную бумагу. Лучинки сразу же вспыхнули, стали корчиться, обугливаться. Он обкладывал их легкими полешками, пока не нагородил костерок. Вот веселое пламя охватило всё — дрова загорелись. Он раздул ноздри, стал принюхиваться, но в комнате чуялся лишь легкий приятный аромат сухих дров, захваченный из камина движением теплеющего воздуха. Он еще подбросил дров — тяга справлялась. Справлялась! Выбежал на улицу. Зимнее солнце играло на снежных лапах елок. Ослепительно блестел снег под старыми яблонями. Из трубы, из-под нахлобученной на нее жестяной флюгарки, из-под кома сползшего набок снега струился легкий синий дымок.
Темно зияли отворенные двери сарая. Синица с верхнего наличника все старалась заглянуть в сарай, повисала на лапках вниз головой, снова вспархивала и снова садилась. Но голоса ее Кошкарь не слышал. Он опять пошел к сараю. Снег на морозе скрипел, как битое стекло. Под сараем была яма. В ней, кроме банок с вареньем, стояли две десятилитровые бутыли черноплодного вина. Кошкарь помогал хозяину заложить его. Могло статься, оно уже поспело. Он спустился во влажную изморозь ямы. На свету округло блеснул бок бутыли.
Терпкое вино, отдающее запахом и привкусом коры, чуть сластило. Пробуя его, Кошкарь чувствовал, как слипались губы. Он поднял наверх полведра пахучей жидкости и, бережно неся на вытянутой руке, скрылся в доме. В даче уже пахло жилым — что за радость этот дух горящих поленьев, идущих из открытого зева камина! Он налил из ведра большой кувшин вина, поставил посредине массивного дубового стола. Сбоку, чуть позади горел камин, освещая комнату. Федор чувствовал его тепло, но это было чужое тепло, и он вздрагивал от него. Первый фужер мучительно не шел в горло. Он кашлял, содрогался всей телом от явно обозначившихся в напитке дрожжей. Но уже второй фужер прошел благостно. И, усевшись в дубовое кресло с высокой прямой спинкой, — старик говорил, что в нем удобно сидеть, оно помогает держать осанку, — Кошкарь пил, отвернувшись от камина. Пожалуй, не было на земле такого человека, кроме старика, к которому он был бы так привязан. Не то чтобы он любил его, душа Федора забыла, что такое это чувство, а привык, поверил, как верил только себе, не признавая никаких других авторитетов. Старик не мешал оставаться самим собой, не унижал, стараясь навязать что-то свое; хочешь делай то, хочешь другое, а то и вовсе ничего не делай. Бывали дни, когда Кошкарь болтался на участке и в доме без всякой работы, но старик не трогал его, а терпеливо ждал, когда пройдет у него бездельное настроение, и тогда уж его не удержишь. Может, по-другому все было, может, задним числом все это рисуется раем, но, по крайней мере, они хорошо ладили. В жизни нельзя без человека, который понимал бы тебя лучше, чем ты сам, Не обязательно, если это будет не брат, не сестра, не отец, даже не мать, а тем более не жена, жены в большинстве своем не понимают своих мужей. Для него таким человеком был старикан из этого вот сказочного домика, который построил и обустроил вот так он, Кошкарь, и от которого не мог отвыкнуть. И все тут сделано его руками. И этот дубовый стул с толстой цельной плахой-столешницей, и скамейки с конскими головками по концам — а ля рюс, — говаривал про них старикан. А стены, обшитые узорчатыми досками, и в каждой комнате свой узор! Они — из липы, и липовый щемящий запах все время присутствовал в доме, стоило чуть-чуть нагреть в нем воздух. А звонница с поддужными колокольцами — это чье рукомесло? Чем не собор Василия Блаженного? И маковки, и узорчики… Правда, он не стал раскрашивать, оставил, как есть, в серебристом цвете осины, из которой была поделана звонница. Он ходил по дому, ко всему прикасался руками, и они узнавали то, что ими было сотворено, и через них к его сердцу шло тепло. Тронул рукой колокольцы, они звякнули, не дружно, а сбивчиво и расстроенно, будто от испуга. Вернулся в зал. Дрова в камине сгорели. Ольховые угли темнеют скоро и рассыпаются в мелкий ползучий прах. Камин — это не его, это — чуждое. Эта черная, едва светящаяся пасть томила его душу. Что же с ним такое? Почему так неловко, неудобно ему сделалось в этом мире? Почему свою неприкаянность в нем он ощутил только сейчас? Он еще выпил фужер вина, как воду, и, покачиваясь, неуверенным шагом вышел из дома. В ранних зимних сумерках синел снег, лиловела тропа к сараю, и в его дверях как-то странно струилась, двигалась темнота. Кто там? Он включил свет — выключатель был на доме, и прямоугольник сарайной двери обозначился тусклой желтизной. Сарай был пуст. Он накладывал дрова на левую согнутую руку, когда впервые услышал голос. Голос был ничей, не походил ни на один из тех, которые он слышал когда-либо, но он раза два окликнул его. Он вышел из сарая, прислушался — тишина стояла над деревней, над
