Ефим Зозуля - Мастерская человеков
Мурель спросил, почему он не идет в колхоз, ведь коллективное хозяйство проще, полезнее и даст ему больше выгод, нежели непосильная возня со своим маленьким хозяйством и своей сошкой. Крестьянин ничего не ответил.
Капелов спросил, сколько раз ему предлагали пойти в колхоз? Крестьянин ответил, что один раз.
Капелов спросил, в какой категории он числится: середняком или бедняком? Крестьянин ответил, что бедняком.
Больше ничего особенного крестьянин не сказал, и выудить из него ничего нельзя было.
— Что же нужно, — спросил его Капелов, — чтобы вы вошли в колхоз?
Этот вопрос почему-то понравился всем присутствующим. Некоторые даже громко выразили удовлетворение и высказали интерес к тому, что будет дальше.
Один даже не удержался и сказал, несмотря на то, что говорить никому, кроме Капелова и Муреля, не было разрешено:
— Вот это действительно самый важный вопрос. Вот это действительно постановка вопроса!
Крестьянин обвел присутствующих равнодушным взглядом, как на суде, и ничего не ответил.
Его молчание явно нарушало правильное течение опыта. Присутствующие начали томиться. Некоторые стали выражать нетерпение и даже открыто порицать крестьянина:
— Собственник!
— Закоренелый собственник!
— Вы посмотрите на его глаза!
— Такой умрет, а землишку свою не отдаст!
— И корову свою не отдаст!
— Нет, не на такого напали!
— Бедняк! Хорош бедняк!
— Нет, что ни говорите, собственность — это вековое чувство. Его легко не выбьешь!
— Может быть, следующее поколение будет лучше, да и то гадательно… На это, во всяком случае, рассчитывать нечего…
— Нет, он в колхоз не пойдет, хоть вы его режьте на части!
— Действительно, нашли человека, который пойдет в колхоз! Очень ему нужны колхозы, совхозы или коммуны! Он хочет жить, как его дед и прадед. Что, хорошо жить по-старому?
— Ты, эй, ты, дядя, скажи, хорошо жить по-старому?
Крестьянин молчал. Его молчание явно раздражало присутствующих, и упреки превращались в прямую ругань.
— Ну, конечно, ничего другого ожидать нельзя было! Весь мир знает о том, что такое крестьянское собственничество! О кулаках уж нечего говорить. Но и середняки и даже бедняки — собственники! О, деревня! Вы еще не знаете, что такое деревня! Это вековое. Это не так легко переделаешь. Вы посмотрите, как он сидит!
— Ему хоть бы что! Выражение глаз какое!
— Подумаешь, какой сфинкс!
— Взял бы я его за эту самую бороденку, так он бы у меня заговорил!
Капелов был недоволен всеми этими репликами. Он громко потребовал, чтобы было тихо. Затем посоветовался с Мурелем, как продолжать опыт.
— Я думаю, — сказал он, — что всех этих разговоров достаточно. Надо посмотреть, что у него внутри. Где Фоллет?
Фоллет был безупречен. Его появление в Мастерской Человеков можно было действительно считать большим приобретением. Это был настоящий изобретатель, серьезный, вдумчивый, острый, не успокаивающийся ни на каких штампах и легких достижениях.
Он находился в своей комнатке, где внимательно сличал неорентгеновские снимки, сделанные с крестьянина до опыта с макетом и по окончании его.
Капелов и Мурель, обрадовавшись тому, что они могут избавиться от этих непрошеных гостей, присутствовавших при опыте (ох, этот Брусик! Ну и администратор! Уж с ним разговор будет отдельный), прошли в комнату Фоллета, в подвальное помещение.
В комнате было темно. Луч красноватого света освещал два снимка, которые Фоллет держал в руках. Он был чрезвычайно заинтересован своей работой. Его взгляд, положение рук и вся его фигура были напряжены до предела. Это была высшая напряженность изобретателя. Он действительно ничего не видел и не слышал. Капелов и Мурель, не замеченные им, стали сбоку.
Не меняя ни позы, ни напряженного взгляда в течение довольно долгого времени, разглядывая снимок вблизи, отдаляя его, приближая, Фоллет наконец положил его на стол, развел руками и резко пожал плечами. Затем он быстро сел и стал обливать снимки всевозможными жидкостями, приставлял к некоторым местам увеличительные стекла, покалывал какими-то инструментами и время от времени в недоумении опять разводил руками и пожимал плечами.
Капелов и Мурель очень осторожно, чтобы не спугнуть Фоллета, подошли к нему и спросили, каков результат его работы.
Фоллет сказал;
— Понимаете, я снял крестьянина перед опытом. Вот этот снимок. Все чувства его были атрофированы. И снимок вполне точно передает это состояние. Вот. На внутренней стороне ребер, где обычно отлагаются бугорками некоторые категории чувствований, ничего нет. Вот посмотрите.
Капелов и Мурель действительно убедились в этом.
На необыкновенной четкости рентгеновском снимке, развернутом по плоскостям, не было никаких оттенков. Внутренние стороны ребер были абсолютно чисты, в то время как на других снимках Фоллета, сделанных с людей, одержимых чувствами и страстями, внутренние стороны ребер были похожи на фрески. Некоторые чувства Фоллету даже удалось расшифровать. Так, например, ревность откладывалась на этих снимках в виде змеевидных острых стрелок, ненависть — в виде пятнышка, похожего на топор, а в некоторых случаях на вилы, и так далее. Это было интересно, и Фоллет собрался зафиксировать все это. На снимке же, сделанном с ребер крестьянина-единоличника после того, как ему было привито чувство собственности, на ребрах почти никаких следов не было.
Ребра были совершенно чисты. Но это только с первого взгляда. Фоллет потому и вглядывался так напряженно, что на ребрах вилась еле заметная тень. Она была так легка, что почти не бросалась в глаза. Нужно было очень вглядываться, чтобы ее заметить. Несомненно, это и было отложением чувства собственности. Но неужели же оно так поверхностно, так легковесно, так неприлипчиво?
Фоллет был поражен. Никаких сомнений, что это именно и есть чувство собственности, у него не было и не могло быть: ведь крестьянин до опыта был освобожден от всех чувств. Ему было привито только чувство собственности, и это легкое отложение и было им, ничем больше!
— Что же это такое? — спрашивал Фоллет. — Где же вековая сила чувства собственности? Его непреодолимость?
— Но, может быть, вы ошибаетесь? — спросили одновременно и Капелов и Мурель.
Фоллет сделал свое открытие на принципах открытия Латуна, и сомневаться в правильности этого принципа Капелову не приходило в голову работа в Мастерской Человеков его сотни раз убеждала в этом, но все-таки ошибки всегда возможны, и он переспросил:
— Послушайте, а верно ли это? Нет ли тут какой-нибудь ошибки?
Фоллет опять показал снимки, и их документальная убедительность была ярче всяких слов.
— Вы же видите, — сказал он.
Действительно, больше расспрашивать было незачем; чувство собственности, отлагалось чрезвычайно поверхностным налетом. Это было поразительно! Это совершенно не соответствовало той роли, какую приписывают этому чувству все народы. Собственность! Шутка ли?! Сколько светлых и смелых мечтаний лучшей части человечества о переустройстве жизни на началах справедливости и равенства разбилось об эту стену, об эту, казалось бы, непреложную истину, что человек собственник по натуре и не позволит отнять у себя собственность. Неужели же собственность так поверхностно откладывается на ребрах крестьянина-бедняка? Ведь из всех классов только пролетариат наиболее свободен от этого чувства — только у него ничего нет и ему нечего терять. У крестьянина же, даже бедняка, кое-что есть: есть домик, есть свой земельный участок, есть своя лошадь, своя корова. Неужели же чувство собственности в нем сидит так поверхностно, что даже свежепривитое оно откладывается еле заметным налетом?
— А кто его знает? Может быть, это так и есть, — сказал Мурель. — Октябрьская революция тем и велика, что она не останавливается перед самыми смелыми социальными опытами, если они ведут к социализму. Крестьянин бедняк и середняк — трудящиеся, и они исторически идут к социализму вместе с рабочим классом. Процесс пролетаризации неизбежен. И бедняк, и середняк ходом истории превращаются в сельскохозяйственных рабочих. Правда, этот процесс должен пройти через известную воспитательную стадию. Но ведь и рабочий класс тоже и воспитывался, и продолжает классово оформляться и воспитываться. Может быть, это вполне соответствует действительности, что собственность на ребрах бедняка-крестьянина и не сидит твердыми бугорками, а откладывается еле заметным налетом, как на данном снимке? По-видимому, это Именно так. Очевидно, великое открытие Латуна, развитое в данном случае Фоллетом, подтверждает с одной стороны то, что практика революции подтверждает с другой. Теперь остается еще только выслушать крестьянина. Надо пустить в ход трубку «А».
Трубка «А» — один из первых препаратов Латуна, давала сокровенные индивидуальные признания. Но здесь, в Москве, эту трубку можно было приспособить к восприятию классового голоса тех, кого Мастерской Человеков предстояло делать, переделывать или избирать объектом изучения.