Антон Макаренко - Честь
— Того мало, что мошенники, — сказал Муха. — Для чего, думаешь, им винтовки дали?
Степан в этом вопросе не видел ничего сложного:
— Да играться, для чего! Для чего мальчишкам ружья? Да что же это делается, товарищ Муха! Да сейчас же пойдем и заберем.
Муха замотал головой:
— Играться? Тут, друзья, игра серьезная затевается.
Алеша загорелся удивлением, весело приглядывался к Мухе, даже на стул сел:
— А по-вашему — что? Сражаться будут?
— Будут.
— Эти? Карандаши?
— Ну, знаешь, карандаши с винтовками? Да еще с патронами!
Упоминание о патронах сразу сразило Алешу. Патронная нужда у него была отчаянная и оскорбительная. Алеша всегда испытывал неизмеримый, леденящий стыд, когда вспоминал, что у него всего два патрона на человека. Первая рота прибыла тоже с одной обоймой, обещали дослать из губернии, но теперь и первая рота попала в немилость. Слова Мухи о патронах сняли с очереди вопрос о том, будут сражаться «карандаши» или не будут. Весь вопрос имел только одно значение: в городе появилось место, где есть патроны. Это было волнующее открытие, что Алеша и Степан одновременно обернулись друг к другу и в одно время сказали:
— Идем!
Они уже бросились к дверям, но Муха остановил их грозно:
— Куда? Куда вы идете? Что такое придумали?
Алеша оглянулся на Степана с удивлением, и оба они, как козлы, уставились на Муху.
Муха пригрозил:
— Я вам пойду! Вы что, забыли! «Сдерживая массу от преждевременных и изолированных выступлений».
Степан моментально наладил руку для того, чтобы считать по пальцам, но дело было такое срочное, что его пальцы только вздрагивали, а считал он без существенной помощи:
— Во-первых, товарищ Муха, нас не масса, а двое. А во-вторых, ничего не будет… этого… преждевременного, а как раз в точку, в-третьих еще там у тебя какое-то слово: лизорованный или лизоронный, так это я так тебе скажу: пустяк.
Муха крепко положил ладонь на стол:
— Не смей! Сегодня вечером потолкуем, посоветуемся.
Открылась дверь, с трудом просунулась в нее в мохнатом рыжем пиджаке фигура старого Котлярова. Он поставил винтовку в угол, глянул на всех по очереди:
— Про реалистов знаешь?
— Знаю.
— Ну?
— Да что ну! У них винчестеры и патроны!
Степан приложил пальцы к щеке, воскликнул:
— Мать…
Но глянул на Муху и закончил так же выразительно:
— моя, пресвятая богородица! Винчестеры!
Муха опустил глаза:
— Вечером обсудим.
30
На другой день было воскресенье. Ночью моросил дождик, песок сделался мокрым и плотным, от реки тянуло зыбкой, несимпатичной прохладой, потемнели крыша на хатах. Семен Максимович вытащил из сундука старое ватное пальто, совсем еще хорошее, только на самом важном месте, буквально на животе, была нашита на нем квадратная рыжеватая заплата, гораздо более светлая, чем пальто. И шапку надел Семен Максимович зимнюю, старого мелкого барашка, сильно промасленную в прокладке, но, безусловно, еще целую. А палка у него в руках осталась прежняя — суковатая, с крючком. Нарядившись, сказал Семен Максимович Алеше:
— Собирайся, пойдем погуляем.
Никогда не замечалось у Семена Максимовича такой привычки — гулять. Даже в воскресные дни находил для себя Семен Максимович работу, если не возле колодца, то в сарае. Там у него и верстачок стоял, и лежали в полном порядке у тисков молотки, напильники, зубила. Частных заказов Семен Максимович никогда не брал и гордился этим:
— Я не мастеровой, я рабочий.
И все-таки на воскресные дни всегда находилась у Семена Максимовича работа — для себя, для соседей, для знакомых, не умеющих обращаться с металлом, для разных там столяров, маляров, конторских: то замок починить, то совок, то заслонку сделать, то самоварную трубу поправить, то кран.
А сегодня Семен Максимович решил воспользоваться воскресным днем и очень обрадовал этим решением Алешу, который уже не помнил, когда это было, чтобы они с отцом «гуляли» в городе.
Алеша быстро надел шинель, измятую фуражку, на которой до конца уже выцвел темный кружок на месте офицерской кокарды. Тоже взял палку, и они вышли на улицу. Алеша хромал теперь еле заметно и даже красиво, чуть склоняясь в сторону, как будто нарочно, чтобы моложе и живее казалась талия. Направились к городу. По Костроме, у заборов, долго шли молча. Алеша все поглядывал на отца пристальными большими глазами, и было ему страшно интересно, для чего это отец затеял такой специальный поход. Но Семен Максимович шагал серьезно, деловито, аккуратно ставил палку рядом с собой и молчал, даже по сторонам не посматривал. Алеша потерял надежду понять, в чем дело, тоже о чем-то задумался. И вдруг он радостно оживился, быстро глянул на отца:
— Отец, объясни мне одну вещь. Злость — это хорошо или это нехорошо?
Семен Максимович не удивился вопросу, тронул бороду рукой и ответил суховато:
— Вопрос довольно глупый: справедливая злость хорошо, несправедливая — нехорошо.
— Хорошо… справедливость. Значит, если что-нибудь неправильно, так и нужно злиться?
— Неправильность — это хитрая штука. Бедный иногда делает неправильно — ему бывает «не до того», он только и знает, как бы с бедностью своей управиться. А богатый всегда неправильно, ему иначе нельзя. Так все и делают неправильно.
— Как это… все? Ты, отец, преувеличиваешь.
— Ты, Алексей, учись разбираться в жизни. Нечего мне увеличивать. Раз есть богатые и бедные, тогда все поступают неправильно.
— А ты?
— А что же ты думаешь? И я.
— Например?
— Да какие тебе примеры? Примеров на твоих глазах сколько хочешь.
— Нет, ты скажи.
Шагая размеренно, точно, Семен Максимович чуть-чуть улыбнулся:
— Да вот латка у меня на животе. Это разве правильно? А видишь, мать взяла и пришила, какой кусок нашелся, такой и пошел в дело. Разве это правильно — такую латку пришивать?
Семен Максимович глянул на сына. Алеша понял, что он ждет ответа.
— Это… конечно… неправильно.
— А вот мать у нас всю жизнь на кухне простояла, это разве правильно? Она была красивая, знаешь, умница женщина. Учиться хотела. Какая же тут правильность?
Он снова глянул на Алешу, но Алеша ничего не мог ответить, мысль о матери сильно его взволновала.
— А я хату себе строил. Не плохую хату. А чужую нужду не замечал. Себя спасешь, себе лепишь, а на другого не смотришь. Это неправильно.
— Вот это, отец, здорово! Неправильная жизнь — нужно, чтобы человек злился…
— Люди, может, тысячу лет на это злобятся. Только на кого смотря, и какой толк. Вот за латку на мать нельзя злобиться. Она и то, бедная, когда эту латку пришивала, смотреть на нее было невозможно.
— На других, значит!
— Эх, другого не всегда найдешь! Привыкли — так и живут, а виноватого некогда искать было. Да и каждый старается утешиться чем-нибудь. Один хату построит, другой погоны нацепит — доволен. А злятся больше на своих, на близких: зачем с ним из одной миски лопает, за его ложку цепляет.
— Виноватого можно найти.
— Ха! Молодой ты, еще Алексей! Злой человек никогда виноватого не найдет. Гнева народ довольно потратил, да без толку. Один гнев не поможет. Если один гнев, так это не наше дело.
— Это чье — не наше?
— Не наше? Не рабочее, не пролетарское, как говорят.
— А какое — наше дело?
— Наше дело — разум. Гневайся, сколько хочешь, а главное — голова. Человеческий разум, если по-настоящему, он никакого гнева не знает впустую. А если гневаться по-разумному, то все равно выходит: разум на первом плане.
— Хорошо. А если терпения нету?
— А если терпения нету, ложись в больницу.
— Вот как?
— Вот так.
— Значит, люди должны всегда терпеть?
— Слушай хоть с терпением, не егози. Разум должен быть, понимаешь? Как это терпения нету? У кого нету терпения? У тебя? А нужно смотреть на весь народ. Да разве один наш народ. Скажем, наш человек рабочий и французский там или немецкий. На чем ты их можешь вместе сбить? Думаешь, на том, что у меня терпения нету? На разуме можешь. Думаешь, Ленин для чего? Твои нервы лечить, что ли? Бомбы бросали в царей, а Ленин бросал? Говори, бросал?
— Не бросал.
— А другие бросали. Ленин умел терпеть, и он знает, когда что должно быть. Он сколько лет терпел, и народ с ним тоже.
— А злость?
— Вот заладил! Да если у тебя в голове порядок, злись себе сколько хочешь. Человек, если он без ума, — никакой ему цены нет.
— А кому цена?
— Народу цена, и всякому человеку цена, который с народом.
Семен Максимович кашлянул осторожно, внимательно пригляделся к пространствам парка, через который они проходили:
— Бывало. Народу тоже учиться приходиться, и народ умнеет в свое время. Скажем, и теперь: без Ленина ничего не увидели бы. А пришли большевики, и Россия вся поумнела. Конечно, есть такие раззявы, что и большевики их не научат.
