Горе одному - Николай Иванович Дубов
— Ну, у вас он только пыль берет… — Гущин провел пальцем по скобе, и в пальцевом следу блеснул никель. — Видал? И это не потому, что у тебя уборщицы плохие. Если он в деле, в работе — не запылится, а у тебя — бесполезная вещь, бирюлька… Новых ребят наберешь — они опять понаделают, и ты опять развесишь?..
— Так шо ж вы хотите, Иван Петрович? — Еременко ожесточенно вытер платком бритую голову. — Торговать мне, чи шо?
— Зачем торговать? Найди применение. Не умеешь — другие помогут. Вот ей взять негде, — кивнул он в сторону Людмилы Сергеевны, — а у тебя зря лежит. Я бы на ее месте с полными карманами отсюда ушел, даром что ты свое добро под потолком развесил…
Людмила Сергеевна подалась вперед и почувствовала, как кровь прилила к ее лицу. У Еременко брови поднялись, лицо растерянно вытянулось.
— Да кому ж это?
— Детдому.
— Так шо, выходит, отдать детдому?
— Не отдать, а подарить! Подачки твои никому не нужны, а за подарок — «спасибо» скажут.
— Да на шо мне то «спасибо»?! Я ж его сюда не повешу?
— Видали скопидома? — повернулся Гущин к Людмиле Сергеевне. — Сам не гам и другому не дам…
— Да, Иван Петрович, я ж права не имею!
— Право мы тебе дадим. Обяжем — вот и будет у тебя право. Тебе ж лучше: место освободишь для новых экспонатов, — улыбнулся Гущин.
— Вам смешно, а шо мне хлопцы скажут, як узнают, шо их работа кудысь в детдом… Они ж такую бучу подымут!
— Не поднимут! Парнишки — народ подельчивый. Это мы, старые грибы, всегда боимся, что нам не хватит… Ну, все ясно? — повернулся Гущин к Людмиле Сергеевне и по горящим радостью глазам ее увидел, что все́ теперь стало ясным. — Тогда поехали. Можешь не провожать, хозяин.
Еременко, непрестанно вытирая взмокшую лысину, все-таки шел следом.
— Так вы только ради этого и приезжали?
— А как же! Да если бы она одна пришла, ты бы разве дал? Ты вон и передо мной руками махал: «Не имею права, незаконно!..» Ох, как мы любим махать руками от имени закона!.. И получается у нас закон вроде пазухи: залезем туда и всем кукиш кажем — нельзя, мол… Спокойная жизнь!.. Что нос повесил? — повернулся Гущин к Еременко. — Привык, расставаться жалко? Думать надо! Ее ребятишки — завтра твои ученики. Понятно?
— Оно конечно, — уныло вздохнул Еременко.
— Ну вот. Будь здоров! И не вздумай зажилить, я памятлив!
Уже в вестибюле Гущин повернулся к директору, оставшемуся на площадке:
— Слушай, Еременко. Ты бы покрасил дом-то посветлее. Прямо не поймешь: не то сундук, не то гроб… Да посбивай к чертям эти колодки на перилах. Всю лестницу изуродовали… Приду, самого съехать заставлю! — без улыбки пригрозил Гущин.
— Я… я прямо не знаю, как благодарить!.. — сказала Людмила Сергеевна, выходя на улицу. — Я ведь уже не знала, что делать, куда податься…
— Положим, знали, — улыбнулся Гущин, — ход-то вы придумали правильный.
— Какой ход?
— А пацанов своих к Шершневу подослать.
— К Шершневу?! Да не посылала я, Иван Петрович! Честное слово, не посылала!
— Ну? — Гущин, усмешливо прищурившись, посмотрел на нее и кивнул: — Ладно, не посылали так не посылали… — Он повернулся к шоферу: — Подбрось меня в горком, а потом отвезешь товарища…
Машина остановилась возле горкома. Гущин пожелал Русаковой успеха, пожал руку и ушел. По улыбке и прищуренным глазам его Людмила Сергеевна поняла, что он ей так и не поверил.
Во дворе под наблюдением дежурившего Мити Ершова суетились галчата: старались увеличить свою кладку кирпичей, чтобы старшие не могли их догнать. Митя отрапортовал, что старшие с воспитателями ушли на «подсобку», и с напряженным ожиданием уставился на Людмилу Сергеевну. Такими выжидательными взглядами встречали ее теперь после каждой отлучки.
— Все в порядке, Митя, будут инструменты, все будет! — сказала Людмила Сергеевна. — Только надо узнать, кто из ребят ходил к Шершневу.
— А что, помог? — Митя расплылся в счастливой улыбке и тут же отвел глаза в сторону. — А разве кто ходил?.. Я не знаю…
— Ух вы, заговорщики! — смеясь, погрозила пальцем Людмила Сергеевна.
17
Маленький Слава засорил кирпичной пылью глаз. Промывание не помогло: глазное яблоко покраснело, веки набрякли, из-под них все время струилась слеза. Прикрепленный к детдому педиатр Софья Наумовна, увидев окривевшего Славу, раскричалась и потребовала, чтобы его немедленно отправили в детскую поликлинику к специалисту. Вести больного поручили Лешке. Притихший Слава ухватился за его руку и, спотыкаясь от непривычки смотреть одним глазом, покорно побрел в поликлинику. Там, пока, вывернув ему веки, промывали глаз, а потом закапывали лекарство и бинтовали, он держался храбро, только старался все время не выпускать Лешку из поля зрения. После перевязки он повеселел: боль утихла, толстая повязка закрывала половину лица, и все смотрели на него с сочувствием, что Славе очень нравилось.
На обратном пути, в сквере, Слава выдернул свою руку из Лешкиной и, смешно наклонив голову зрячим глазом вперед, побежал: под кустом, качаясь на дрожащих лапках, пищал мокрый, взъерошенный котенок. Слава подхватил его, начал гладить и ласково приговаривать. Котенок выпустил свои крохотные острые когти, вырвался и, выгнув дугой спину, запрыгал прочь. Слава бросился следом. Навстречу, засунув руки в карманы, шел подросток с бесцветными, гладко причесанными волосами и бледным лицом. Поравнявшись с котенком, он дрыгнул ногой; котенок, переворачиваясь, взлетел в воздух и шлепнулся на газон. Слава ошеломленно остановился, задрожал и, подняв кулаки, бросился на кошачьего обидчика… Тот, презрительно улыбаясь тонкими губами, дождался нападения и встретил Славу тычком, от которого тот растянулся на аллее. Паренек опять сунул руки в карманы, но сейчас же выхватил — к нему ринулся Лешка.
После злополучного детсовета Лешка дал себе честное-пречестное слово ни с кем не драться. Но когда белобрысый ни за что ни про что ударил Славку, страх перед детсоветом, предупреждение Аллы и честное-пречестное слово были мгновенно забыты.
Белобрысый сильно ударил его в скулу, но Лешка даже не почувствовал боли и так заработал кулаками, что тот отпрянул и пригнулся. Лешка снова подскочил, но тут же с размаху ударился головой обо что-то твердое — перед глазами его все покачнулось и опрокинулось. Как сквозь стену, он услышал негодующий крик: «Камнем, подлюка?!» — глухие удары и удаляющийся топот. Лешка оперся на руки, поднял гудящую голову. Перед ним, заглядывая ему в лицо, присели на корточки перепуганный Слава и паренек с толстыми губами и густыми, нависшими бровями.
— Витька?
— О! — заулыбался Витька. — Вот здо́рово! Я думал, тебя уже нет…
Лешка сел и
