Николай Садкович - Мадам Любовь
– Я пойду с твоей группой…
Вот тебе раз… Хотела сказать: «Иди ты со своими мужчинами, не пугай моих баб», да промолчала. Жалко мне его стало, и спорить не было времени. Каждая минута была дорога. Вот-вот в лагере хватятся. Шутка ли, целый барак не вернулся. Завоет сирена, собак в погоню пошлют. Не хуже Марата разделают.
Спешили быстрей добраться до какого-то хутора. Мне его показали на карте, но я и днем не разобралась бы в их карте, а тут уж совсем потемнело. На хуторе нас должны ждать партизаны с машинами. Это не близко. Надо выйти из леса, пересечь открытую низину, пробежать по дороге… Не дай бог, на немецкий разъезд нарвемся или даже на фельджандармов. Как отобьемся? У проводников только охотничьи ружья, и у кого-то один револьвер. Марат просил: «Дайте мне револьвер или хотя бы ружье». Не дали. Оружием дорожили больше всего. Его каждый себе в бою добывал.
– Vite! Vite![21] – торопили проводники.
Бежали – как на крыльях летели. Впереди француз с ружьем и велосипедом, за ним я, за мной Надя, Нюра, Зойка-большая… Остальных не видела… Продирались сквозь колючие заросли. Ветки хлестали по лицу и смыкались за нами, словно хотели разорвать нашу цепочку, отделить одну от другой.
Выбрались на узкую просеку. Я оглянулась: все ли идут? В самом конце, рядом со вторым проводником, Марат хромает. У него нога перебита, идти ему трудно, а не отстает… Сознаюсь, не хорошо тогда я подумала. Подумала: «Навязался, черт, с бабами, еще свалится, нести придется. Шел бы с мужчинами…» Поймите, всякая задержка пугала…
Стали спускаться вниз, в блеклую, сырую муть. И только ноги в болоте чавкнули, из-за леса, со стороны лагеря донеслась к нам сирена… Как кнутом стеганула. Бабоньки мои вперед ринулись, цепочка рассыпалась. В тумане то там, то здесь заколыхались силуэты. Проводники по-французски что-то кричат, ругаются, мы с трудом понимаем. Требуют – за руки держаться. Болото тут, увязнешь – не вылезешь.
Кое-как наладились. Идем, а сирена над нами висит. Кажется, она совсем рядом, хотя до лагеря не меньше трех километров.
Идти тяжело. К деревянным башмакам липнет вязкая болотная глина. Пришлось сбросить ботинки. Ноги обожгло холодом. Ничего, мы и по льду ушли бы босые… Возле самой дороги проводник остановил нас, прислушался. Сирена умолкла, но навстречу приближался шум моторов. Впереди, за темным холмом посветлело. Показались лучи сильных фар.
Мы бросились в мокрый, скользкий кювет. Я осторожно из-за кустика наблюдала. На дорогу выскочили мотоциклы. Шесть мотоциклов с колясками, на каждом – два автоматчика. Медленно двигаясь по высокой насыпной дороге, поворачивали фары-прожектора, шаря по сторонам желтыми узкими лучами.
Они искали нас в болотном тумане, а мы затаили дыхание на глинистом дне придорожного рва. Рядом, в нескольких шагах.
Мотоциклы минули нас и метрах в четырехстах остановились у развилки. Автоматчики обсуждали, в какую сторону ехать и не следует ли еще раз прочесать болото.
Кровь шумела у меня в висках, хотелось вскочить и бежать… Вдруг они повернут назад? Осветят кювет… Ждать нельзя… Видно, не одна я это поняла. Цепочка шевельнулась. Задние толкали передних. Вперед, вперед, пока не поздно… Проводник тянул меня за плечо. Оставив на месте велосипед, выставив вперед ружье, он очень быстро и ловко двигал коленками и локтями… С каждым метром мы уходили от смерти. Нас скрывала высокая насыпь, туман, а шорох ползущих глушили моторы мотоциклов. Еще немного, и мы перевалим через бугор, там можно будет подняться на ноги и побежать, скрыться в тумане…
Мне казалось, что мы ползем очень медленно, но шум моторов стал удаляться. Значит, автоматчики проехали дальше, ничего не заметив. Значит, мы спасены. Вот уже близко бугор, сейчас мы скроемся за ним. Только я это подумала, как позади нас на дороге кто-то крикнул, пронзительно, как раненый заяц. Затем кто-то приказал по-немецки: «Руих!..» Прогремело два выстрела.
Проводник встал на колени и, вскинув ружье, смотрел туда, где стреляли. Его чуть не сбили побежавшие женщины… Пригибаясь, ничего не видя, не слыша, они бежали к бугру. Проводник не задерживал их. Наконец он потянул меня за собой. Мы побежали позади всех… Я уже не помню, что дальше было. Что произошло на дороге, понять не успела…
VIIОстановившись у развилки, автоматчики решили разделиться. Трое поехали направо, в сторону леса. Удаляющийся шум их мотоциклов и слышала Люба. Трое же других должны были, проверив обочины дороги, повернуть к Тилю.
Так и сделали. Люба думала, что уехали все. Но Марат и замыкавший цепочку беглецов проводник видели: оставшиеся автоматчики спешились и, освещая фонарями обочины, двинулись назад по дороге.
Как бы быстро ни уползали беглецы и как бы медленно ни ошаривали кюветы автоматчики, все равно, ближе или несколько дальше, они должны были обнаружить тех, кого искали. Марат это понял и потянулся к ружью проводника. Тот удержал руку Марата, жестом потребовав, чтобы беглец полз вслед за остальными. Марат не послушался его и пополз в другую сторону, навстречу идущим с фонарями. Тогда проводник, видя, что ему не задержать этого сумасшедшего русского, тоже не стал ползти вслед цепочке, а остался на месте, приготовившись к самому худшему.
«Что ж, – решил он, – если русский хочет задержать полицейских, пока успеют скрыться его товарищи, и не считает, что платит за это слишком дорого, то вдвоем мы обойдемся дороже…»
Вот как рассудил Этьен Мишле, одинокий шахтер сорока шести лет, потерявший семью в самом начале войны. Зато друзей у него осталось хоть отбавляй. Самым большим другом был тот, кто шел впереди русских женщин и рисковал так же, как он. Похоже, пришла пора им расстаться…
Теперь посмотрим, что происходило на второй половине медленно разворачивающейся картины.
Сутулый полицейский, одной рукой держа висевший на шее автомат, другой поводя фонарем, на несколько шагов опередил своих коллег и пошел по краю дороги. Его товарищ крикнул ему:
– Не отходи далеко, Шарль…
Шарль отмахнулся фонариком и продолжал идти. Он уже был далеко-далеко в своих мыслях. Это-то и путало его. Перед ним два решения: настойчиво, вместе с другими искать беглецов и в случае удачи заслужить похвалу немецкого командира, но перед тем, возможно, придется стрелять по убегающим женщинам или попасть в перестрелку с франтирерами… Недолго и самому получить пулю в лоб… Или… первым обнаружить кого-либо из бежавших и незаметно дать знак, что он не выдаст, а самому вернуться и сказать: «Никого нет». Когда-нибудь это сможет пригодиться… Пожалуй, второе разумней. Пожалуй, на нем и следует остановиться. Шарль осветил кучу щебня, кустик болотной травы, скользнул лучом вдоль кювета, и… На него смотрели глаза. Застывшие, слюдяные глаза мертвеца. Нет, они вдруг мигнули… От земли, из белесой, наползшей с болота пелены, медленно поднялся призрак. Будто слепленный из лохмотьев тины и мокрой, стекавшей глины. Он протянул вперед голые руки, на которых не было мышц. Руки скелета… Все суеверие, весь врожденный страх крестьянина вырвал из груди Шарля крик ужаса… Он не мог сказать привидению: «Остановись, спрячься, я не выдам тебя…»
Призрак двинулся по насыпи, не сгибая ног. А лицо его, страшное, составленное из каких-то фиолетово-зеленых кусков, скалилось, обнажив два белых клыка… Шарль крикнул еще раз. Тогда призрак приказал по-немецки:
– Хальт мунд! Руих![22]
Шарль умолк, задыхаясь и подгибая колени, не имея сил уйти, увернуться от этого нечеловеческого лица с застывшими слюдяными глазами.
Руки скелета потянулись к его горлу…
Когда Марат свалил Шарля, Этьен выстрелил из двух стволов по подбегавшим автоматчикам…
Люба:
Мы слышали позади короткую перестрелку, она лишь подгоняла нас… К хутору не пришел Марат, не пришел и Этьен. Его друг долго ждал, все не верил, что Этьен не успел скрыться в болоте… Горевал по нем. Но горе близких никого с того света еще не возвращало, как бы оно ни было мучительно долгим… А нам в тот день не горевать, петь хотелось… Первый день свободы! Мы свободны!.. Этому все еще трудно было поверить… Помню, посадили нас в большие черные машины, у немцев реквизированные. Повезли в горы. Долго петляли по крутой темной дороге, без фар, без сигналов. Все притихли. Вокруг нас партизаны – спасители наши, а я… как взгляну на силуэт с автоматом, так и кажется мне, что мы все еще под конвоем. Что спасение только приснилось нам темной ночью…
Наконец остановились вроде в ущелье каком-то, в темноте сразу не разобрать. Там уже ждали нас. Приготовили хлеб, консервы, вино, кое-какую одежду. Говорят: «Подкрепитесь, отдохните. Дальше пешком пойдем, в маки…»
Я не чувствовала ни голода, ни усталости, хотя скоро уже сутки, как мы ничего не ели. Мне хотелось скорей до отряда дойти, скорей в маки вступить. Попросила:
