Станислав Мелешин - Любовь и хлеб
Кто-то подтолкнул старика Мухина. Он вышел, поглаживая ладошкой бородку, намереваясь что-то сказать.
Пелагея остановила его, подняв руку:
— Делать вам нечего?! Заелись битым мясом и рыбой. Все тайгу трясете. Всю жизнь на подножном корму. От скуки и дикости головы друг другу бьете.
— А ружье-то где-ка?! Хотел я лодку-то обратно тебе отдать, да сам на охоту идти, — начал издалека Мухин.
Пелагея усмехнулась:
— Ах ты, печенка длинноногая! Да разве тайга тебя такого примет, огорченного таракана?!
Мужчины засмеялись.
— Сын-то твой того… чуть пожар не учинил, — сообщил Мухин.
Пелагея схватилась за сердце:
— Как?!
— Да вот… побили его малость и связали. А то чуть было деревню не поджег. Разве можно этакого дядю одного оставлять?
Пелагея схватила бородача охотника Акундина за ворот и, закрыв глаза от боли в пальцах, натужно выкрикнула:
— Где?!
И, оторвав руки от чертыхавшегося Акундина, тяжело и быстро затопала сапогами по густой горячей пыли.
…Позже Пелагея узнала: Павел поджигал спичками тополиный пух — пушистые облачка в расщелинах и у заборов. Облачка быстро таяли от огня — огонь будто шагал по пуху и по дороге и вдоль заборов. Павла радовали стремительно движущиеся ленты пламени.
Кто-то дико закричал: «Пожар»! На крик сбежались мужики, отобрали у Павла спички, раздели, связали и бросили в крапиву на пустыре у камней. Павел орал: «Мам-ка!» — и это было смешно. Прибежала плачущая Катерина, стала бить всех по лицам, расталкивая, вынесла Павла из крапивы. Кто-то предложил: «И ее свяжем!» Окружили. Катерина вырвалась и закидала в них камни. Ушибла кого-то.
В это время и закричали мальчишки:
— Пелагея идет! Пелагея идет!
…Павел сидел дома, успокоившийся, обласканный и тихий. Рядом стояла Катерина и гладила его по голове.
Когда вошла Пелагея, Катерина, потупившись, отодвинулась от Павла, произнесла:
— Пришла, матушка! — и заплакала.
Пелагея обняла ее.
— Будем жить. Бери Павла, бери, если любишь и жалко тебе его. Пусть будет мужем твоим.
— Я согласна, — тихо прошептала Катерина. — Вот ребеночек у меня… уже дышит. — Катерина положила на живот полные белые руки и густо покраснела.
Пелагея обрадованно и уважительно взглянула на сына, и не было к нему материнской жалости, будто это не ее сын, а чужой человек, чей-то муж, человек сам по себе. Ну вот и стала она, как мать, свободна.
Свадьбы никакой не играли, просто Катерина перебралась с тремя ребятишками из своей юрты жить к Пелагее в избу. Вдвоем дружные женщины обновили плетни, пропололи огороды, засолили капусты. Пелагея отдала Катерине денежные сбережения и свою избу, а сама присмирела и подолгу лежала, думая о чем-то. Ей было остро жаль, что всю жизнь тратила свои силы и душу на жалость к сыну и к самой себе, на охоту, и нелюбовь к соседям… Вот она такая здоровая и бесстрашная женщина, а жизни-то настоящей и нет! Да, и ей этот мир тесен и мал, как когда-то плотогону Григорию.
Думала о хорошем: о Дымове. Стал ей сниться по ночам этот крепкий русоволосый мужчина со светлой бородкой, его голос и разговор о том, что он искал марганец — нашел железо, что и рудник разобьем и город поставим, и будет она жить в этом городе рядом с хорошими новыми людьми, такими, как Дымов. И много рабочих они найдут в этих деревнях! Пелагея чувствовала, как ей становится светло-светло на душе, и радовалась.
Это ее добыча, и никому никогда она ее не отдаст. «Как же без проводника-то?.. Нет у них проводника-то!..» — и думала о себе с уважением, будто без нее они никак не смогут обойтись.
Каждую ночь, когда полыхают над тайгой душные июльские зарницы, меж трех падающих сосен, на скале, с которой видны по одну сторону — Вижайский лежневый тракт, а по другую — далекий Суеват-Пауль, — простаивала охотница Пелагея и все смотрела и смотрела на тайгу, на далекие дымки мансийских юрт, на горные кряжи, на синие ленты рек и чаши озер, думая о том, где и как можно объять душой весь мир.
…Однажды утром Пелагея исчезла. Она ушла, не простившись с сыном и Катериной. Куда — никто не знает. Через две недели в деревне спохватились о ней. Катерина приставала к рыбакам, отплывающим далеко по реке, к охотникам, уходившим в тайгу, с просьбами поискать ее. И сама Катерина, и Мухин, и погрустневший Павел неделю бродили окрест деревни в поисках Пелагеи, но так и не нашли. Больше ее нигде не видели и никто не встречал. Одни говорили, что она утопилась, другие, что сошла с ума и где-то пропала, а третьи махали рукой и говорили: так ей и надо! Один проезжий человек оказал, что видел охотницу с геологами на Черемуховой речке, но ему не поверили.
Этим и закончилась эта «грустная» история, которая никогда не повторится, потому что другой такой Пелагеи в деревне нет.
Свердловск
Апрель 1956
ПЛАМЯ
1Ванька Лопухов долго не мог уснуть. Кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом захлопали двери, и из кухни донесся пьяный голос: «Айда, ребята, чай пить!» Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.
Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную, тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, увидел куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул.
Болели руки, поясница, грудь.
«Нет, не усну…» — испугался он и осторожно провел руками по острым ключицам. «Худоба́! А туда же, полез в огонь, к железу!» И повернулся на другой бок, лицом к окну.
Под окнами шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе журчала вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожит. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, и ничего нельзя было разглядеть. Ванька вздохнул, ему стало грустно-грустно. Все спят, и он сейчас один… Там, за окном, в шумящей темноте — металлургический комбинат, там не спит ночная смена и кто-то другой видит: и пламенные круги, и конвейер, и опоки, и песок, песок, песок…
Несколько раз со стороны насыпей, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика, и вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие листья стали черными, как летучие мыши. И так несколько раз. «Вот сольют шлак — сразу усну!» — решил Ванька и усмехнулся. Завтра на смену, вставать рано, идти на завод к проходной вместе со всеми. Со всеми, а все равно он один, и в общежитии, и на заводе, и в этом городе.
Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец жениться не стал, но, собрав детей, объявил: «Давайте все работать!» И все пошли на работу, кто куда. Ванька из школы в ФЗО «на государственный паек и вообще…», как сказал отец, который после этого начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но отец все-таки женился, и Ванька попросил директора ФЗО направить его в Железногорск.
Отец на вокзале заплакал и все похлопывал по плечу, приговаривая: «Ты не пропадешь, ты не пропадешь!..» Ванька смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что отец совсем трезвый, только постарел.
Уезжать с Урала на Урал, с Севера в южноуральский Железногорск, впервые одному было и боязно и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что поезд обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде — добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, «живое кино» в окнах… Ехать куда-то приятно, и Ваньке показалось, что пассажиры самые счастливые люди.
А теперь он — рабочий, и вот не спится. «Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая — это железо тяжелое, чугун… Руки болят». Лопухов взглянул на стекла — листьев прилипли больше, но зарево погасло, — значит паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. И опять не спится. Все ему кажется неустроено в его жизни: родные далеко, друзей нет — только товарищи, сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить и как надо жить. Самое верное — работать, зарабатывать! А потом?
Отец ему сказал: «Ты не пропадешь, ты не пропадешь…» Вот, не пропал. Но этого мало!
Жить в общежитии ему не нравится. Шумно и у всех на глазах, а еще, бывает, пьяные и дерутся. Если бы уйти отсюда, но уйти некуда и не к кому. Или прямо жениться, как делают другие. Ванька почувствовал, что покраснел, под сердцем у него что-то заныло, а на душе стало приятно и весело — так становится всегда, когда он мечтает.
