Александр Золототрубов - Тревожные галсы
Савчук никогда еще не видел ее в слезах, поэтому растерялся.
— Юленька, ну что ты? — Он заглянул ей в лицо. — Успокойся. Ну?
Юля платком отерла слезы.
— Я виновата перед тобой... — Голос у нее сорвался, но тут же снова окреп: — Катя... Она сама догадалась, что ты ее отец. Сама. Письма прочла... Обиделась на меня и уехала. — Она села. — На днях я ложусь в больницу. Все не решалась, да приступы участились. Не знаю, как пройдет операция, — добавила Юля, — мне ведь не двадцать лет, и все может быть. Теперь ты понял?
— Да, — грустно сказал Савчук. — Нет, ты очень суровая женщина...
— И это сказал ты, человек, которого я так уважаю? — Она дышала тяжело, словно ей не хватало воздуха. — С тех пор как родилась Катя, я только и думала о тебе. Днем и ночью — всегда ты стоял перед глазами. Юра видел, как я страдала, но он ничего не знал, да и не мог знать... Потом я родила ему сына...
— Я... Я очень любил тебя и даже сейчас... — Его голос на секунду прервался. — Но ты... ты не знаешь, как я страдал.
— Жека, сознайся, ведь ты ревновал меня?
— Возможно, и ревновал. — Савчук вновь заходил по комнате. — Да, ревновал. Но не к мужу, который погиб, как и мой командир лодки Грачев. Я ревновал к Журавлеву.
— Не надо о нем, — прервала она Савчука. Ее лицо побледнело, а глаза стали влажными. Она смотрела в окно.
Савчук глянул Юле в лицо:
— Нет, мы должны сказать ему всю правду. Он поймет.
— Ты этого не сделаешь, — вырвалось у Юли. Голос ее прозвучал глухо, словно донесся откуда-то из мрачной глубины.
— Он должен знать, кто отец Кати.
— Теперь это не имеет значения. — Юля поднесла к глазам платок.
Что-то вмиг надломилось в его душе, и туман застлал глаза. Он сидел окаменелый. И молчал. И она молчала. Мучительная, давящая тишина...
Уже стемнело, дождь перестал лить, и в окно заглянула глазастая луна. По стенам комнаты запрыгали тени.
...С тоскою в сердце вернулся Савчук на корабль. Ему хотелось побыть одному. Грачев, встретивший Савчука на палубе, заметил, что тот чем-то взволнован.
— Пойдемте чай пить? — предложил Петр.
Но Савчук отказался:
— Устал я... — и угрюмо зашагал по железной палубе.
16
После подъема военно-морского флага Леденев собрался идти в политотдел, но у трапа его задержал Скляров.
— Пойдем ко мне, — хмуро бросил он.
Замполит понял, что командир не в духе, но и слова не обронил, зашагал следом за ним. Леденев никогда не «горел порохом», он был спокойный, нередко улыбался, его серые глаза глядели насмешливо; иной раз Склярову казалось, что замполит смеется над ним. «Ты не ешь меня глазами, я не вкусный», — нередко говорил он.
«И чего это он с утра не в себе», — подумал сейчас Леденев, но по-прежнему молчал; даже когда на шкафуте командир отчитал боцмана за то, что плохо протерта верхняя палуба, он промолчал. Скляров в разговоре с мичманом явно повысил голос, чего Леденев никак не терпел.
А вот и командирская каюта. Скляров тяжело бухнулся в кресло и тут же сказал:
— У нас хотят забрать Котапова. — Он потянулся к сигаретам, лежавшим на столе, закурил. — Зачем, почему? Никаких объяснений. А главное — нас и не спросили. — От возбуждения у Склярова порозовели щеки. — Дудки, не отдам Котапова, и пусть комбриг не рассчитывает. До командующего дойду в случае чего.
— Так ведь Котапов сам бежит от тебя. — Леденев в упор глянул на командира.
— Сам? — удивился Скляров, и как провинившийся ученик часто заморгал ресницами.
— Выходит, я виноват? Я, который вырастил и вытянул Котапова? — Скляров саркастически улыбнулся. — Не смешно! Тут, комиссар, что-то не так. Я, значит, обидел Власа. Бедная красна девица... А может, он меня обидел, да только я гордый, я другим жаловаться не стану. А ты, комиссар, тоже хорош... Разве забыл тот поход? Была ведь очень сложная дуэльная ситуация с подводной лодкой. Я до чертиков боялся, что мы не одолеем «противника», потому,, возможно, и был излишне строг. Не только к Котапову — ко всем. Ну кто мог подумать, что лодка покажет свой перископ? Знаешь что, давай-ка сходим к комбригу и все объясним. — Скляров встал.
Леденев остался на своем месте.
— Меня вызывает начальник политотдела. Если хочешь, пойдем к Серебрякову позже.
— Добро, — нехотя молвил Скляров.
Но случилось так, что Леденев один попал к комбригу. Когда он возвращался из политотдела, капитан 1 ранга Серебряков стоял на причале, он курил и смотрел в сторону острова, где в это время проходил ракетный крейсер.
— Красиво идет, не так ли? — спросил комбриг.
Леденев остановился, поддакнул:
— Там лихой командир. Я его еще по Балтике знал...
— Не лихой, а мужественный, — возразил Серебряков. — А мужество человека — это талант. Как это у Гете — добро потеряешь — немного потеряешь, честь потеряешь — много потеряешь, мужество потеряешь — все потеряешь, лучше бы тогда совсем не родиться. Вам смешно, да, мол, комбриг перешел на чтение стихов?
Леденев смутился. Серебрякова он уважал, как прекрасного морехода, знал о его боевых делах в годы войны и к его советам всегда прислушивался.
— Кстати, у меня к вам есть разговор, — сказал Серебряков. — Вы не торопитесь? Тогда пойдемте ко мне в каюту на «Беспощадный».
Корабль стоял на соседнем причале, и уже через несколько минут они были в каюте.
«Наверное, Кесарев у него был», — подумал Леденев, ожидая, что скажет ему комбриг.
Но капитан 1 ранга спросил о матросе Гончаре. Хмуро выслушав Леденева, он сказал:
— Признаться, я не сторонник скороспелых решений, но этот случай на вашей совести, Федор Васильевич. Как это вы проглядели?
— С себя вины не снимаю. Но узнал обо всем позже, когда Скляров уже объявил матросу арест.
— Надо было убедить его отменить свое решение. От исправления ошибки чести не теряют.
— А по-моему, плохо, когда командир отменяет свое решение, — неожиданно возразил Леденев. — Тут, если хотите, дело не принципа, а воли.
— Вы что же, побоялись испортить с командиром отношения?
— А зачем мне кидаться на него в атаку? Разве в десяти сутках ареста вся жизнь матроса заключена?
— Так, так, — многозначительно сказал Серебряков. — Скажите, а Кесарев уладил семейные дела?
— Никак нет, — вздохнул Леденев. — Но он многое понял.
— Вы уверены?
— Да. Я был у капитана Серова, просил, чтобы он серьезно поговорил со своей дочерью. Ведь это к ней Кесарев ходил... Серов, оказывается, ничего об этом не знал.
— А вы? — Серебряков холодно смотрел ему в лицо.
Леденева смутил его откровенно-насмешливый взгляд, и он отвел глаза в сторону.
— Я мог бы узнать раньше, но... — он развел руками и, слегка улыбаясь, добавил: — Чужая душа — потемки. Кесарев с виду тихоня, а в тихом болоте, как говорят, черти водятся...
— Вот, вот, черти, — усмехнулся Серебряков. — Я вот о чем подумал, вам, как мне кажется, не хватает весьма важного качества политработника.
— Какого? — насторожился Леденев.
— Видеть все в совокупности, во взаимозависимости.
Леденев усмехнулся:
— Значит, не хватает мне диалектики?
— Да, да, именно этого не хватает, — продолжал Серебряков. — Очень важно чувствовать тенденции как в поведении отдельного человека, так и целого коллектива. Вот скажите, почему Кесарев не пришел к вам за советом, а сразу сел писать рапорт?
— Распек его Скляров, вот он и стал писать, — Леденев взглянул на комбрига. — Командира тоже можно понять...
— Вы о чем?
— О том, товарищ комбриг, что иные начальники действуют через голову командира. Котапова, начальника радиотехнической службы «Бодрого», хотят перевести к Ромашову.
Серебряков пальцем ущипнул правую бровь, сердито сказал:
— Скляров уже паникует. Да, Котапов был у меня, просился на «Гордый», но я ему ответил: переведу лишь в том случае, если Скляров даст свое согласие. А если командир против, то и я против. Что, разве неясно?
— Понял вас, товарищ комбриг. Спасибо...
— Пусть после ужина Скляров зайдет ко мне, — Серебряков встал, давая понять, что разговор закончен. — Надо мне с ним поговорить. А вас вот о чем прошу. Сдерживайте вы Павла Сергеевича. Не в меру горяч он, порой на людей покрикивает, вот как был случай с Котаповым. Мыслящий, толковый командир, хороший тактик, умен — этого у него не отнимешь. Но многое в его характере вредит ему.
Когда Леденев уже прощался, комбриг увидел у него в руках толстую тетрадь.
— Что это?
Леденев пояснил, что года три назад комсомольские активисты завели на корабле журнал «Думы о Родине». В далеком океане особенно ощущаешь свою оторванность от родных берегов, и людям тогда хочется о многом поговорить.
— Был у начальника политотдела. Книга ему понравилась...
— А можно взглянуть?..
Серебряков читал не торопясь.
«Корабль — это частица Родины, нашей, Советской, и потому я чувствую себя здесь, как дома. И когда я прослушиваю океанские глубины, мне чудится в них голос моих кубанских степей: тихий шелест трав, испуганный лай собак, далекое тарахтение трактора. Родной дом!..
