Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть

— А? Да, да, Дима! Что?..

— Вот, взгляни, — приглашающе показал Бондарь на извлеченные из папки фотографии. — Доказательства очевидны, она, нефть-голубушка, даже в породах фундамента должна быть! Взгляни!..

Бронников улыбнулся. На этот раз убеждают его. Комично… Он сидел не двигаясь.

— Послушай, Бронников… — всматриваясь в фото, неожиданно изменил тему Бондарь. — Все спросить у тебя хочу. Какое ощущение, чувство предпочитаешь ты всем другим? Чувство покоя? Радости? Чувство красоты?..

Бронников оглянулся на него с той же, чуть иронической, но благодарной улыбкой. Он чувствовал — плечи его тяжелеют, наливаются новой, какой-то безмерной, свирепой силой. Он чувствовал — ожила, расправила крылья на его лбу морщинка-чайка. Хотелось вскочить, бежать на буровую. Но он продолжал спокойно сидеть у рации, спокойно улыбался:

— Ты уже спрашивал как-то… Сопротивление материалов.

Фомичев несколько раз заглядывал в рубку, но на вахте в этот момент оказывался не Серпокрыл. То старпом стоял, то второй помощник. Фомичев до того увлекся поисками Серпокрыла, что забыл о Салехарде. А он вдруг вырос справа, так внезапно и как бы даже некстати, город на высоком обрывистом берегу, знаменитый тем, что расположился на Полярном круге, нанизан на него был, как бусинка на нитку. Склады, серебристые, с ржавыми потеками емкости, краны, краны на пристанях. Обь с Полуем, сливаясь перед городом в холодное, вскипающее желтыми кружевами волн море, в Обскую губу, задерживали лето. И весной-то по-настоящему и не пахло еще здесь. Снег лежал. Бараки, бараки дощатые, дома, окрашенные в голубую краску. Трубы заводские, цеха, ангары, службы — это на берегу. А у берега — не протолкнешься! — кораблики, катера, танкеры… И плоты, плоты… На жидкой, колеблющейся их поверхности — будки, дымок из труб. Прыгают с бревна на бревно люди… Пассажиры «Ударника пятилетки», сгрудившись у левого борта, с жадным любопытством, с некоторой тревогой скользили взглядами по приближающемуся городу. Чем-то он встретит их, как? Уже одетые, готовые к дальнейшему продолжению своего путешествия, стояли Савельевы — дед с внуком. В одной руке у старика — чемодан с продуктами, в другой — Вовкина ручонка. Егоровна… Она этим же теплоходом, через час, обратно поплывет. Вернется по месту прописки. Ждет ли ее внук Феликс на берегу? Явится ли он на теплоход?

— Фомичев, просьба к тебе… Отбей, милок, телеграммку, не посчитай за труд. В Ханты-Мансийск, Кондаурову, значит… — и ссыпала ему в ладонь горсть горячей мелочи. — Слова будут такие: «Тихон, Таня Казначеева, как прежде, живет в Увате». Запомнишь?

— Запомню, денег не надо.

— Как не надо, милок? По три копейки слово, да на адрес еще. Как так не надо? Они бесплатно не принимают…

Перегнувшись через поручень борта, Фомичев пытался заглянуть в раскрытое окно рубки. Но видел только кончик капитанского рупора. Слышал голос:

— Правей! Так держать! Еще два градуса! Правей! На кранцах! Внимание!..

…Прямо с причала вела наверх, в город, длинная и крутая деревянная лестница. Фомичев — пассажир легкий, стал отсчитывать ступени, как пианист клавиши. Некогда, некогда!.. Домой, в столицу… Иного решения не будет! Ни за что на свете! Семь пятниц на неделе — это не про него. Вот только теплоход с высоты крутой лестницы пытался найти он иногда. Так и тянуло хоть разок еще, на прощанье, бросить на него взгляд. Но где там! Не разглядишь. Воздушный шарик зарозовел внезапно в небе над столпотворением теплоходов, катеров, барж и буксиров. Уж не Серпокрыл ли упустил? Неловкими, огрубелыми пальцами не смог удержать ниточку, вот и выскользнул шарик. А может, капитан нарочно его выпустил? Может, знак какой-нибудь подает? «Я здесь! По правую сторону порта!»

Если попадался Фомичеву на лестнице парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, он обязательно задавал один и тот же вопрос:

— Эй! Ты не Феликс случайно? Парень!..

— Сам ты Феликс! У, козел!..

Фомичев бежал дальше. За козла не обижался. В четырнадцать-пятнадцать лет у ребят преувеличенная потребность огрызаться.

— Юра!

Он дернулся, остановился. Вот так встреча! Чуть было мимо не пробежал. На лестнице, с ребенком на руках, стояла Галя Лазарева. А рядом с Галей… Гогуа!.. С рюкзаком и чемоданчиком. Чемоданчик Фомичев узнал — Галин. Из рюкзака торчало что-то, не поместилось. Рыбина соленая?

— Галя?! Володя?! Вы…

Она засмеялась.

— Не фантазируй, не фантазируй! Володя только провожает.

— Я провожаю, — застенчиво улыбнувшись, подтвердил Гогуа. — Мы летели вместе. Утром сегодня прилетели.

— А… Куда вы?

— Я — на «Ударник пятилетки», — сказала Галя.

— На… На… Ку-у-уда?!

— На теплоход. В Тобольск еду.

— В Тобольск?! Зачем?! Почему?! На… надолго?

— Навсегда, Юра! Володя, знаешь, дальше не провожай, нельзя… Ну, прощайте! Да, Фомичев, ты Лазареву не вздумай… Все! — взяла у Гогуа чемоданчик и заспешила вниз.

— Галя! Постой! Галя! — он бросился за ней. — Да ты знаешь хоть, кто… Кто капитаном на «Ударнике»? Там…

Она оглянулась:

— Знаю, понятно. Дедушка Тимкин! Ну, пока, пока!.. А то он там… волнуется… Ждет! — и вниз, вниз, внимательно глядя себе под ноги, не оступиться бы, с чемоданом-то и с ребенком.

Фомичев вернулся к Гогуа, посмотрел на него с недоумением:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Она там работать будет, на стройке. Жилье, говорит, есть. Капитан за месяц только двадцать два часа дома.

— А… А Лазарев?!

Гогуа сделал виноватое движение свободной от рюкзака рукой. Словно во всем этом был виноват именно он. Никто другой. Фомичев вздохнул.

— Так ты… Ты провожал, значит? И… И обратно?.. — Он с ужасом представил, как придется ему изворачиваться сейчас, почему он сам, Фомичев, в Базовый не летит. Небось рад Гогуа, считает, что попутчика в лице Фомичева приобрел. Молча шагали салехардской улицей. Куда?.. Приземистый Салехард. Грязь со снегом. Темнели тонкие хворостины деревьев, выдержавших долгую злую зиму, но все еще недоверчиво, зябко спящих. Голые, темные хворостины. Проснутся ли они?

— А я, Юра, не домой, — произнес Гогуа, — то есть… Ну, не в Базовый. Я, дорогой, туда! — махнул он свободной от рюкзака рукой. — Я… Я на Кавказ, дорогой, к себе!

— Ну-у-у! — протянул Фомичев. — Что, письмо пришло? Из Совета Министров?!

Гогуа вздохнул. Остановился, закинув рюкзак на одно плечо, вытащил из кармана толстенный бумажник, раскрыл. Пачка ассигнаций зарозовела, зазеленела. Телеграфный бланк…

— Читай!

«Выражая вам искреннее соболезнование связи безвременной кончиной Георгия Георгиевича Сванидзе просим срочно прибыть приема дел музея древнего оружия уважением Гамсахурдия».

— Ясненько! Мда-а… Ну, а у нас, у нас там как?

— У нас? Бронников на буровой, Бондарь… Лазареву, сам понимаешь, и сверху и снизу достается. Не больше барана весит, так похудел! А в столовую не ходит, аппетит потерял.

«А она, Галя, в такое время… — Фомичев оглянулся на пристань, на затерявшийся среди множества других судов «Ударник пятилетки». — Бросить мужа в такое время!.. Неужели нельзя было потерпеть? Подождать?..»

— А ты, Гогуа, — сказал он сердито, — а ты? Ты-то — мужчина! Как же ты мог в такое время… В такой момент… — он запнулся. О себе подумал. — Эх-ма!.. Пошли!

Двинулись дальше. Гогуа виновато вздыхал. Деревянные тротуары поверх теплотрасс. «Лесная школа-интернат». Ученики во дворе снежки друг в друга бросают. Это в июне-то. Выскочили в одних рубашонках, как бы не простудились… Собака навстречу Фомичеву и Гогуа шла. Остановилась. Налево — лужа, направо — забор. Не назад же поворачивать. Отступила в лужу. Пропустила людей.

«Хватило бы места, ты что? — посмотрел на собаку Фомичев. — И так бы разошлись!»

«Кто вас знает? — читалось в ответном взгляде ее блекло-желтых глаз. — Может, и разошлись бы, а может, пнули бы сапогом. От греха подальше».

— Понимаешь, дорогой? — вздохнул Гогуа. — Музей… Музей я не могу подвести. Растащат, под склад заберут… При Георгии Георгиевиче я был спокоен. Человек солидный, с опытом, в ДОСААФ ряд лет проработал. А сейчас…

Все ясно с Гогуа. Не нефтяник он в душе, не бурильщик. Другая планида у него, другая страсть. «Экспонатом» называл его Толя Серпокрыл. Нечего, значит, и попрекать его. А вот он, Фомичев то есть, — у него какая планида? Как сам он должен поступить сейчас? Как?

— И потом, — виновато глядя в землю, произнес Гогуа, — незаменимых у нас нет. Вот ты, например, уехал, а ничего… Заикин вместо тебя командует, дорогой. И знаешь, как старается! Ого!..

Ни горечи, ни обиды не ощутил почему-то Фомичев при этом известии. Что ж, правильно. Свято место пусто не бывает. Он только рукой махнул. И свистнул. Заскрипели рядом тормоза. Такси.